того, что ему открылось.
Я не знаю, был ли Моуди хоть как-то связан с той культурной средой, которую представляла из себя предшествующая мистика, но общее ощущение таково, что он просто пошел совсем другим путем. Однако у него были предшественники, точнее, предшественница — доктор Элизабет Кюблер-Росс, с середины шестидесятых ведшая исследования того, как облегчить безнадежным больным последний переход. Кстати, именно она написала Предисловие к первому изданию книги Моуди.
Если честно, сама Кюблер-Росс, можно сказать, жизнь положившая на исследования смерти и умирания, о душе никогда не задумывалась. И слово это встречается у нее лишь в совершенно бытовых словосочетаниях, вроде: в глубине души она уже понимала… Однако другая сторона ее души полностью осознавала… Сопричастность душ…
Элизабет была врачом до кончиков волос. А значит естественником, который всего лишь не захотел мириться с бездушием Медицины и собратьев по цеху. Умирание и душа человека интересовали ее лишь как психологическая или психотерапевтическая задача, от которой современная Медицина безжалостно отмахивается, предпочитая заниматься лишь технологической частью — ремонтом телесной машины.
Но именно эта психологическая направленность позволила ей, как мне кажется, нащупать несколько именно
Сама Кюблер-Росс говорит о них как о механизмах, все еще рассматривая человека не как душу и тело, а как тело с его механикой. И все же это очень важное пограничье с наукой о душе. Вот ее собственные слова:
Кюблер-Росс описала пять шагов или этапов развития отношения к известию о скорой смерти у неизлечимо больных людей. Эти этапы стали классической основой современной Западной психологии умирания.
1. Отрицание и изоляция
2. Гнев
3. Торговля
4. Депрессия
5. Смирение.
Если вы вглядитесь, то почувствуете, что Элизабет понимает под этими механизмами то поведение, которое вызывает у человека известие, что он смертельно болен. Иначе говоря, она воспринимает эти этапы как разворачивание осознавания близкой смерти. И человек сначала борется с этой мыслью, а потом смиряется и принимает ее. При этом само отношение к смерти, безусловно, зависит от культуры человека, то есть от той среды, в которой он воспитан. Это она увидела.
При этом она, да и все ее последователи, насколько мне известно, не усмотрели того, что эти этапы уходят в культуру гораздо больше, чем просто некое поведение в «экстремально трудной ситуации». Они — сама культура соответствующего общества. И они не возникают перед смертью или после внезапного сообщения о скорой смерти. Они лишь проявляются после него.
Сами же они создаются и укладываются в сознании с раннего детства, как способ не столько подготовки к смерти, сколько способ пережить собственное предательство — отказ от души ради благополучной жизни в обществе.
Кюблер-Росс на примере множества наблюдений и бесед с умирающими описывает, что они испытывают, когда узнают о скорой кончине. Вот, например, как звучит исходное определение первого этапа — отрицания:
В сущности, так же звучат и этапы гнева и торговли. Американский больной, узнав, что обречен, сначала не верит, будто хочет сказать: не может быть, чтобы меня нашли, я ведь так хорошо спрятался! Потом злится как бы на тех, кто его нашел, а после этого пытается хорошим поведением выторговать себя еще какое-то время жизни…
Она описывает это, но нигде не доходит до вопроса о причинах такого поведения. Как будто этот вопрос отпадает для нее как само собой разумеющийся: ведь она тоже американка, пусть и эмигрировавшая из Европы. Именно это «само собой» и создает у нее слепое пятно в понимании: так ведут себя люди американской, а если брать шире, естественнонаучной культуры. Но что же все-таки заставляет их именно так воспринимать весть о том, что неизбежно?
Когда я вглядываюсь в описания Кюблер-Росс, то у меня возникает несколько чисто психологических вопросов: почему они возмущаются? Почему возмущаются именно так? И на кого они возмущаются? И я не нахожу другого ответа, кроме как, что с самого раннего детства человек научной культуры ведет торговлю с чем-то, что не называет, считая несуществующим. Но это нечто в действительности ощущается им действительным богом, хотя является всего лишь обществом.
Именно с этим богом и договаривается маленький человечек, обещая хорошо себя вести и даже не поминать про душу и бессмертие, но за это просит всего лишь, чтобы его страшное божество забыло о нем или даже спрятало от судьбы.
И когда бог обманывает, постаревший детеныш возмущается, потом торгуется… и лишь по мере самопознания, когда осознает, что договор он заключал лишь односторонне и сам себя обманул, смиряется…
Такова современная Западная культура.
Человек в других культурах относится к смерти иначе. Везде по-разному, но всюду иначе. Даже мне во время этнографических поездок довелось узнать людей, которые относились к смерти иначе. А именно так, как относились к ней мудрые русские крестьяне. Называлось это светлой смертью. Подошедший к последней черте старик задолго знал, когда придет его время уходить, спокойно и безмятежно готовился, раздавая долги и завершая дела. Потом шел в баню, мылся, одевал чистую белую рубаху, возвращался в избу, ложился на лавку под образа и говорил: Зовите родню, милые, прощаться будем…
Честно говоря, и про то, что этапы подготовки к смерти — это само содержание нашего сознания, мне тоже сказал один из них. Сказал, как про Мышление смерти. Эта струя живет в сознании любого обычного человека с детства и решает всегда лишь одну задачу: закрыть душу от болезненных и ненужных мыслей о смерти. Мышление состоит из длинных цепей образов, закрепившихся в образцы поведения. Цепи эти очень похожи на ленты, которыми пеленали мумии. Вот и душа человека оказывается спелёнутой этими лентами во много слоев.
Он даже показал мне икону, на которой то ли душа, то ли сам умерший был весь спеленут какими-то белыми лентами.
— Вот именно так и защищается человек от смерти мышлением… — сказал он.
Мы тогда много говорили о том, из каких струй состоит мышление, и я попытался расспросить его и о Мышлении смерти. Но он только усмехнулся:
— Тебе не надо. Насколько могу видеть твое будущее, не понадобится…
