Очищение. Том.2. Душа

сделано, в сущности, она ограничивается вот этой заключительной фразой: накопленный в современной психологии богатейший теоретический и эмпирический материал ныне может быть проанализирован и обобщен с позиций категории «души», то есть осмыслен по-новому.

В последующих главах я постараюсь показать, что «интегративные» или обобщающие подходы, пытающиеся всего лишь с другой вершины или точки зрения взглянуть на «весь накопленный психологией богатейший материал», приводят только к тому, что новое, в частности, душа, теряются в обилии старого. Так что путь души в психологию, скорее всего, будет иным и потребует не пересмотра и обобщения уже имеющегося, а исследования самой души. Да это и очевидно, что накопленное психологией к душе никогда не относилось.

Но это и не являлось пока целью статьи Волкова. Целью было поставить задачу обоснования нового предмета психологии. И я хочу взять у Игоря Павловича саму постановку задачи.

Доклад Волкова имел чарующее название: «Слово о душе, необходимое для развития отечественной психологии». Исходная культурно-историческая точка рассуждения тоже вызывает у меня душевный отклик, — он начинает с той росстани, когда русские люди впервые осознали, что психология потеряла душу. С самого первого свидетельства Василия Осиповича Ключевского о том, что к началу двадцатого века психология стала из науки о душе наукой о ее отсутствии.

Далее идет строгое и точное описание исследуемого явления.

«Действительно, — в категориальном аппарате современной психологии отсутствует понятие о душе, что лишает психологию ее же собственных культурно-исторических корней, а стихийно сложившуюся систему современных психологических знаний противопоставляет реальности душевной жизни людей» (Волков, с. 32).

Соответственно, исходное методологическое упущение в принципах науки проявляется на всех ее уровнях, включая деятельность тех, кто хочет эту науку использовать, то есть психологов.

«Это приводит к тому, что психолог, имеющий дело в своих мыслях и практических действиях с душой человека, вынужден игнорировать понятие о душе человека в своих публичных теоретических рассуждениях и научных текстах, то есть демонстрировать профессиональное бездушие.

Отсутствие в современной научной психологии понятия о душе как о сущности самой психики приводит к неопределенности самого предмета научной психологии, возникшей из общественных потребностей изучения закономерностей душевной жизни людей» (Там же).

Боюсь, Игорь Павлович недооценивает глубину и разрушительность болезни. В последних своих исследованиях прикладного использования психологии, построенной на изучении души, а не психики, я постоянно преодолевал глубочайшее неосознанное сопротивление практических психологов, искренне шедших на эту работу. Беда не только в том, что психолог вынужден врать в публичных выступлениях и научных работах. Беда в том, что он и в действиях своих врет, потому что его действия, в первую очередь, — это работа с образами и понятиями. А они все выстроены не только на отказе от души, но и на страхе травли за то, что будешь поминать душу.

Страх же этот сидит в русском психологе со времен разгула бесовщины, о котором я писал чуть раньше. И сидит так же прочно, как внутренний запрет рассказывать политические анекдоты, воспитанный в нас КГБ и парткомами.

«В результате такого парадокса неуклонно нарастает теоретическая слепота и неопределенность в планировании, осуществлении и интерпретации результатов эмпирических исследований. В трудах психологов происходит постоянная подмена закономерностей психики социальными, биологическими, поведенческими, физическими или, что чаще всего— чисто лингвистическими феноменами» (Там же).

Вот уж не в бровь, а в глаз. На мои семинары по прикладной народной психологии собирается до нескольких сотен человек за раз. Даже практические психологи, закаленные в ведении семинаров, не рискуют вести группы более 12–15 человек. Они с ними не справляются. И не справляются с прикладной работой во время наших исследований, несмотря на всё образование и знания. Академические психологи, выпускаемые нашими университетами, — даже не психологи!

А мои преподаватели, многие без академического образования, обученные только прикладной народной психологии, спокойно управляются с ведением и самих семинаров, и сложнейших экспериментов и тренингов, говоря научно. Из психологов такую работу тянут только те, кто переучился. А выпускники психфаков непригодны для иной психологической работы, кроме кабинетной.

И это распространяется на все сообщество, вплоть до докторов наук и профессоров. Я бы даже позволил себе такую шутку: о психологии имеют право судить либо психолог, либо доктор. Доктор потому, что он еще со времен, когда земские врачи ходили просвещать народ, травмирован возможностью уверенно говорить обо всем, даже о том, чего не знаешь. Ведь за ним — естественнонаучная картина мира!

Вот и наши доктора психологии слишком часто оказываются имеющими право судить о психологии не потому, что они психологи. И это не издевка. Даже у самых одаренных наших прикладников, вроде П. Г. Щедровицкого, я видел много красивых управленческих решений, но ни разу не видел их психологического объяснения на уровне исследования устройства сознания человека. Да, в сущности, у нас и нет психологов, кто просто мог бы дать определение сознанию. Конечно, такое, чтобы его приняли прикладники для практической работы с пациентами.

Если кто-то из наших психологов действительно показывает прикладную психологическую работу, то это, на мой взгляд, происходит, как у Щедровицкого, вопреки всей его академической подготовке, просто потому, что этот человек — великолепный психолог в бытовом смысле. Теоретики же наши беспомощны, если их выпустить к людям. Да они к ним и не пойдут, не дураки же…

Далее у Волкова вырывается восклицание, которое я бы сделал мерой оценки обучения психологов в университетах.

«Если научная психология игнорирует понятие о душе, то она не имеет никакого морального права упрекать в ненаучности и свою младшую сестру— парапсихологию, считающую душу главным измерением психики. Если научный психолог-материалист брезгливо отворачивается от христианской богословской традиции, согласно которой душа человеческая есть обитель божественного духа, но и виновница грехопадения человеческого рода, то вряд ли такому психологу нужна какая-либо теория и методология в психологии.

Зачем нужен психологу точный инструмент, когда можно работать по-русски кувалдой» (Там же, с. 32– 33).

Не совсем согласен, что «по-русски» тут уместно, поскольку сейчас русские психологи предпочитают работать своей кувалдой по-европейски и американски, но сама мысль очень важна: отказываясь привносить в свою науку то, что найдено в смежных отраслях знания, психолог действительно обедняет свой инструментарий, он как бы убирает со своего мелкоскопа те линзы, которые ему не нравятся по идеологическим соображениям. Но в итоге мелкоскоп теряет свою чувствительность, а с ней и научность. Ведь отказ описывать действительность такой, какой видишь, это ложь, по крайней мере, искажение действительности и истины.

Парапсихология и религия могут ошибаться, но их нельзя закрывать декретом, их надо исследовать. И не на предмет поиска возможностей для осуждения, а для того, чтобы случайно не упустить даже крохи, даже намека на возможность пути. Это как полуполный и полупустой стаканы. Психология, будто верная дворовая шавка властей, постоянно была занята тем, как не пущать, а должна бы искать и исследовать. Времена-то уже давно сменились.

Что в итоге? Какова окончательная картина, которая и является описанием ставящейся задачи?

«В результате отсутствия понятия о душе наша психологическая наука оказывается расщепленной на множество не стыкуемых областей знаний о психике. Междисциплинарных прорех в научной психологии так много, что если просветить ее на солнце, она будет похожа на решето» (Там же, с. 34).

В общем, все ясно, и с описанием исследуемого явления можно заканчивать. Теперь встает вопрос: что делать? Эта часть исследования пока разработана гораздо слабее. Психологическое сообщество еще