построить новую, марксистскую психологию' (Леонтьев А.А., Леонтьев Д. А. Предисловие, с. 7).
И отдадим ему должное: стоял он всегда на правильной стороне. Прежнюю русскую психологию он, как, впрочем, и его собратья по революции, громил исключительно по идейным соображениям:
'
Это точно так. Достаточно однажды прочитать его восторженное и слегка инфантильное:
'
Можно сказать, что в советскую эпоху он был психологом номер один в глазах властей.
Кстати, надо отметить, что компания, громившая Челпано-ва, была не только марксистской, но и кошерной. Не в том смысле, что они были иудеями, хотя вопрос о том, почему в русской психологии той поры оказалось так много евреев, тоже вызывает удивление и ждет своего исследования. Нет, кошерной в психологическом смысле.
Кошерность — иудаистический, то есть религиозный подход к жизни, запрещающий употреблять в пищу все, что не разрешено верой, то есть не считается ритуально чистым. Для религиозного сознания это довольно общее явление. Но в психологическом смысле кошерность как-то странно слилась у молодых советских психологов с политикой и идеологией. Они полностью не принимали и не употребляли ничего из русской психологии, точно она могла их осквернить.
Почитайте работы тех, кто перечислен как помощники Корнилова, и вы найдете подробнейшие исследования всего, что есть на Западе. Ну и, конечно, своих — марксистов. Но предшествующей русской психологии не существует, точно молодые новаторы боятся оскверниться! И это отнюдь не из-за давления властей — это внутренняя, духовная позиция. Полистайте работы Выготского, просмотрите библиографию, это очень показательно.
А если учесть еще такую вещь — эти Корниловские птенцы в советское время оказались чуть-чуть замалчиваемыми, а в силу этого как бы противостоящими правящей парадигме — то станет ясно, что для многих психологов они выглядели как действительная оппозиция марксистской психологии. Я помню, как еще в восьмидесятые годы было трудно достать работы Выготского, и как из-за этого он казался чуть ли не вождем сопротивления в Психологии. Как видите, это игры для отвлечения взоров от действительного противостояния. Те же яйца, только в профиль.
Справедливости ради надо сказать, что в сообществе психологов ходили какие-то смутные слухи о попытках сопротивления коммунистам. Петровский, например, приводит один такой слух, вероятней всего, ложь, сочиненную, чтобы оправдаться. Уж очень он не соответствует тому, что делали:
'Как об этом писал я и другие историки психологии, в 1923 году директора Психологического института — профессора Георгия Ивановича Челпанова — сменил Константин Николаевич Корнилов. С именем Корнилова мы связываем переворот в нашей науке и перестройку ее на основе марксизма.
Создатель и первый директор института — Г. И. Челпанов, традиционно именовавшийся не иначе как «психолог-идеалист», был отправлен в отставку. Как все знали, читая историко-психологические сочинения (в том числе и мои), молодые сотрудники Психологического института А. Н. Леонтьев и другие активно поддержали 'внедрение марксизма в психологию' и были опорой нового директора.
Между тем, по словам профессора Артемова, все обстояло иначе. В момент, когда решалась судьба института, скажем так, на 'конспиративной квартире' одного из молодых сотрудников состоялось «сборище», на котором было принято решение — 'не допустить, чтобы подпевалы большевистского режима узурпировали власть в науке'.
Впрочем 'либеральная интеллигенция' и на этот раз оказалась верна себе — дальше возмущения и громких слов в стенах частной квартиры дело не пошло. <…>
Однако, как это ни удивительно, 'конспиративная сходка' почему-то начисто выпала из памяти ее участников' (Петровский. Записки психолога, с. 83–84).
В общем, стыдно и гадко!..
Хорошо хоть хватает сил у Леонтьева в том же 1975 году в книге 'Деятельность. Сознание. Личность' косвенно попросить прощения за содеянное, так же косвенно признав, что висит у советской психологии нерешенная с тех самых времен научных погромов проблема:
'Познание себя начинается с выделения внешних, поверхностных свойств и является результатом сравнения, анализа и обобщения, выделения существенного. Но индивидуальное сознание не есть только знание, только система приобретенных значений, понятий. Ему свойственно внутреннее движение, отражающее движение самой реальной жизни субъекта, которую оно опосредствует: мы уже видели, что только в этом движении знания обретают свою отнесенность к объективному миру и свою действенность. Не иначе обстоит дело и в случае, когда объектом сознания являются свойства, особенности, действия или состояния самого субъекта; в этом случае следует различать знание о себе и осознание себя.
Знания, представления о себе накапливаются уже в детстве; в несознаваемых чувственных формах они, по-видимому, существуют и у высших животных. Другое дело — самосознание, осознание своего «я». Оно есть результат, продукт становления человека как личности. Представляя собой феноменологическое превращение форм действительных отношений личности, в своей непосредственности оно выступает как их причина и субъект.
Психологическая проблема «я» возникает, как только мы задаемся вопросом о том, к какой реальности относится все то, что мы знаем о себе, и все ли, что мы знаем о себе, относится к этой реальности. Как происходит, что в одном я открываю свое «я», а в другом — утрачиваю его (мы так и говорим: быть 'вне себя…')? Несовпадение «я» и того, что представляет субъект как предмет его собственного знания о себе, психологически очевидно. Вместе с тем психология, исходящая из органистических позиций, не способна дать научное объяснение этого несовпадения. Если проблема «я» и ставится в ней, то лишь в форме констатации существования особой инстанции внутри личности — маленького человечка в сердце, который в нужную минуту 'дергает за веревочки'. Отказываясь, понятно, от того, чтобы приписывать этой особой инстанции субстанциональность, психология кончает тем, что вовсе обходит проблему, растворяя «я» в структуре личности, в ее интеракциях с окружающим миром. И все-таки она остается, обнаруживая себя теперь в виде заложенного в индивиде стремления проникнуть в мир, в потребность 'актуализации себя'.
Таким образом, проблема самосознания личности, осознания «я» остается в психологии нерешенной. Но это отнюдь не мнимая проблема, напротив, это проблема высокого жизненного значения, венчающая психологию личности…' (Леонтьев. Генетические…, с. 175–176).
Страшное, в общем-то, признание, если вдуматься. 'Проблема, венчающая психологию', — это ведь голова.
Голова, которая то ли была отсечена молодыми энтузиастами тогда, в двадцатых вместе с Челпановым, то ли превратилась в ноги… Впрочем, вряд ли. Ноги у советской психологии были другие — те, что топтали инакомыслящих, идеологические у нее были ноги. Ноги — это вообще основание, а разве академических психологов можно заподозрить в том, что они исходили из познания себя?
Они пришли созидать новую психологию, но созидали ее на пепелище лучшего в мире института психологии и на растоптанной душе ее создателя. Челпанова эти люди ненавидели до самой своей смерти, Карпова или Кавелина не поминали вовсе, будто их и не было… Они прислуживали режиму и делали все, чтобы забыть то убийство, которое принесло им престол. Кстати, я так и не смог выяснить ни у кого из психологов, известно ли хоть кому-то из них, где и как был похоронен Георгий Иванович Челпанов.
С их легкой руки у современных профессиональных психологов до сих пор проскальзывает кривая усмешка, когда они встречаются с попыткой, к примеру, сказать, что Кавелин был выдающимся психологом. Все же знают, что это не так!
И такое заявление — это всего лишь способ заявить про себя, что ты не профессионал. А высказывать благодарность тем людям — не умно. Да и некогда. Есть дела поважнее! Одну американскую психологию запомнить — сколько труда!
Бог с ними. Я не хочу множить славу этих геростратов, пусть ими займется история психологии, если захочет. Честно говоря, у меня было написано несколько глав об этом периоде психологии, но я решил их
