это было еще хуже. Поэтому он часто уходил из дома и бродил по улицам города. «Нет мне приюта, и дождь безжалостно хлещет в мои глаза…» — эти запомнившиеся когда-то строки теперь как нельзя лучше подходили к его положению. Однажды он увидел женщину, без стеснения спавшую на бетонной платформе станции Юракуте. Прижимая к себе ребенка, она лежала с открытыми пустыми глазами прямо на бетоне. По лицу ее было видно, что совсем недавно она жила в семье — обычной человеческой жизнью. Смотреть на ее лицо было невыносимо.
Его твердое ложе по утрам, когда он просыпался у себя в каморке, казалось ему таким же бетоном, где он спал, отрешенно раскинувшись во сне. Очнувшись, он кричал себе: «Только не здесь! Рано еще умирать!» Тонкий дощатый пол на втором этаже, казалось, вот-вот рухнет и разлетится в щепки…
Из Хиросимы пришло известие, что барак, строящийся на пепелище, скоро будет совсем готов.
Ему захотелось побывать на родине. В феврале того года он из деревни Яхата уже ездил в Хиросиму взглянуть на пепелище родного дома. Он помнил, какой вид открылся ему тогда. На выжженной земле, куда хватал глаз, торчало лишь несколько невзрачных сараев. Вглядываясь в дно садового пруда, наполненного зеленоватой водой, он думал о том, что же произошло в тот странный миг утром шестого августа. Старший брат проворно убирал мусор, давал указания плотникам. Они закусывали, сидя вокруг костра, сложенного из случайно сохранившихся в саду деревьев. Над горным хребтом, видневшимся совсем близко, поднялась отвесная туча, и посыпал мелкий снег. Из деревянного ящика, закопанного в саду, он извлек чашки и блюдца, запачканные черной жижей. Он пользовался ими в путешествии после смерти жены, пока не вернулся в Хиросиму. К счастью, посуда оказалась целой, и он отвез ее в дом старшей сестры.
Недавно овдовевшая старшая сестра жила на улице Кавагути в старом доме, уцелевшем от огня. «Ну и что же ты собираешься делать? Теперь не время прохлаждаться!» — говорила она всякий раз, увидев его. Опасаясь страшной беды, нависшей, как она считала, над ними, она всем своим видом показывала решимость выбраться из трагических обстоятельств. А он после хиросимского бедствия жил на хлебах у младшего брата в деревне Яхата и, чувствуя, как тело его день ото дня слабеет от голода, все чего-то ждал.
Токийский друг написал ему: «Рождается новый человек. Радостно видеть это. Приезжай скорее». Но пока он ждал, что будут отменены ограничения на поезда, запретили въезд в шесть больших городов.
Он тоже горячо желал увидеть рождение нового человека. После взрыва атомной бомбы у него возник особый интерес и сострадание к своему ближнему. Жадными глазами он наблюдал людей, бродящих среди развалин. На черном рынке, стихийно возникшем у края выжженной земли, стали появляться молодые люди с напомаженными волосами, в прекрасных кашне и женщины в изящной одежде. По мертвому городу валила толпа, грохотали трамваи. В одном из них он услышал, как мужчина, с виду рыбак, брезгливо сложив руки на груди, прорычал: «Приносят кимоно и говорят — обменяй на сушеный анчоус… Совсем уж дошли до ручки!»
Этот мужчина напомнил ему паука, сосущего кровь из своих жертв. И такие пауки, видно, развесили свои сети повсюду.
— Теперь надо либо в крестьяне подаваться, либо в спекулянты. Иначе не выживешь, — горячо уверял всех Гото, прежде преуспевающий служащий, ныне крестьянин. Это было на церемонии закрытия фабрики старшего брата в городе Хацукаити. Он сам с полгода работал на фабрике и присутствовал вместе с младшим братом на церемонии. Это была первая и последняя встреча служащих фабрики после атомного бедствия. Как ни странно, все остались живы. Даже Нисида, получивший смертельные ожоги и долго боровшийся за жизнь, и тот держался бодро. Все думали, чем бы теперь заняться.
— Открыть бы магазин, а рядом понастроить сирукоя[25] и работать с утра до вечера не покладая рук, — сказал полушутя, полусерьезно Гото.
В это время у веранды остановился автомобиль, и кто-то бесцеремонно ввалился в дом.
— Не надо ли масла, сорок пять иен за кусок? — Мужчина надменно поглядел на собравшихся.
— Отдохните немного, — предложил ему Гото. Мужчина уселся на веранде и заговорил с ними, как с малыми детьми:
— Хе-хе! А жить-то все труднее становится. Понятно, когда десять вещей надо разделить на десять человек, но когда три делятся на десять, это уже смешно. Вряд ли правительство захочет плодить слабых и нищих… Хе-хе! Вот послушайте, что я скажу. На днях зашел к начальнику станции. Груз надо было отправить. Кругом люди, поэтому я незаметно положил на его стол двадцать иен и написал, что мне нужно. Начальник станции оказался понятливым малым и тут же разрешил мне отправить груз. Теперь все так и делается. Уж я-то знаю. Один парень, который совсем недавно был всего лишь мальчишкой на побегушках, говорит мне: «Я теперь большими делами ворочаю. В месяц тысяч пять загребаю». Смешно! Люди разные, а все равно мошенники.
Он молча глядел на тошнотворно красную рожу мужчины. Закончив речь, тот высокомерно уселся в машину и уехал.
С тех пор он не мог забыть наглого тона этого типа. Ему и прежде раза три приходилось встречаться с ним. «Что же это за человек такой?» — думал он. Будто насмехался над ними.
Изголодавшись по куреву, он отшагал полтора ри[26] по дороге из деревни до города Хацукаити, надеясь найти окурок. Но разве найдешь окурок на деревенской дороге?
В Хацукаити, в доме невестки, он разжился наконец сигаретой, и все, что накопилось в душе за это время, вдруг навалилось на него.
— Я уж думал, не умираю ли я, — сказал он со вздохом.
— Не говори так. Женись снова. Мы с мужем тут подумали: заболеешь, кто приглядит за тобой в такое время?
Старший, брат, наезжая иногда в Яхату, тоже заводил разговор о его планах, спрашивал: «Что же ты намерен делать?» — «Скоро в Токио поеду», — бормотал он, чтобы отвязаться.
«И долго ты собираешься сидеть у них на шее? Пора бы уж приняться за что-нибудь», — написала ему в письме вдовая младшая сестра, которая некоторое время жила вместе с ним у брата.
— Макото просто молодец! Стоит мне поворчать, как он тут же горячо берется за дело и все улаживает, — взглянув на него, повела разговор о сыне старшая сестра, когда он был у нее на улице Кавагути. После смерти отца этот подросток, ученик второго класса средней школы, как-то сразу повзрослел, быстро сообразил, как добывать средства, и ловко ими пользовался. На вырученные деньги племянник починил крышу, досыта наедался треской и курил сигареты с черного рынка. Он с изумлением смотрел на этого шестнадцатилетнего мальчишку. Однако такие подростки, видно, всюду росли теперь на развалинах городов.
Пока он рассеянно помышлял о поездке в Токио, опубликовали мораторий. Он не знал, что теперь делать. Поехал к старшему брату в Хацукаити. «Вряд ли найдется еще такой дурак, как ты, чтобы исполнять все указания правительства», — сказал брат. Непонятно почему, но в ушах его опять вдруг прозвучал презрительный смешок: «Хе-хе!»
От друга, проживавшего в Омори,[27] пришел ответ: «Могу устроить у себя, пока не найдешь пристанища». Он стал быстро готовиться к отъезду в Токио. Большим препятствием был запрет на въезд в столицу. Он просто не знал, как его обойти. И решил поехать на авось.
— А вещи уж сами доставляйте, — холодно сказали ему в транспортной конторе в деревне.
— Не могу взять ваш багаж. Как бы бандиты не ограбили, — отказал носильщик на станции, когда он с трудом дотащил багаж до вокзала.
Утром он, волнуясь, ждал поезд на платформе хиросимского вокзала, надеясь, что места будут, так как поезд отправлялся прямо из Хиросимы. Но состав вез демобилизованных из Отакэ. Все двери оказались закрытыми, сажать не хотели. Он бегал, как сумасшедший, по платформе, пока не влез наконец в один из вагонов. Кое-как доехал до Йокохамы, где пересел на электричку. С удивлением разглядывал пейзаж за окном. Он сильно отличался от хиросимской испепеленной земли, хотя и здесь были следы пожарищ.
С тех пор как он приехал в Токио, его не покидало чувство усталости из-за какой-то непонятной суеты. Поехал электричкой в Университет Мита.[28] В вагоне электрички, битком набитом людьми, его грудь сдавили плечами так, что невозможно было вздохнуть.
