«империя» было слишком далекой абстракцией.
Из учениц женской гимназии в отдел «А» направили троих: Ёко, Акико и меня. По сути дела, мы тоже были неполноценными.
Перед тем как распределить по цехам, нас подвергли медицинскому осмотру. Работа у станков была тяжелой, да и воздух загрязнен, поэтому слабых здоровьем туда не посылали. У нас проверили РОЭ, измерили температуру, сделали рентген. Для цеха мы трое оказались непригодными, поэтому и были направлены в отдел «А», где полегче.
Как я уже рассказывала, строение, где размещался отдел «А», было деревянное, но под стать той работе, которой здесь занимались. Если производство связано со вторичной переработкой, то и помещение не первоклассное. Оконные рамы были сделаны из деревянных отходов, а стекла составлены из цветных и прозрачных треугольников, которые образовывали нечто похожее на витраж. Когда у меня не было работы, я любила глядеть на эти красивые стекла и о чем-нибудь мечтать. Мои подруги называли отдел «А» хибарой.
Но в день атомной бомбардировки нам повезло, что мы оказались в этой хибаре, такой ветхой, что казалось — дунь, и она улетит. Три моих подруги, находившиеся в трехэтажном кирпичном здании, сгорели, не успев выбраться из-под придавивших их тяжелых обломков. А школьницы, работавшие в проектном бюро — помещении с большими светлыми окнами, — стали похожи на ежей, утыканных стеклянными иглами-осколками.
И по сей день, спустя тридцать лет, они носят их в себе. Время от времени осколки перемещаются, и это вызывает жуткую боль. Чтобы обнаружить их, надо сделать рентген. Но они уже в следующее мгновение оказываются в другом месте. Одной моей подруге врач сказал: «Оставь их, это — твои ордена». Легко говорить, когда боль касается другого.
Самолет-бомбоноситель, приглушив шум моторов, появился над Нагасаки, плавно скользя по небу. Было 10 часов 58 минут.
Мы находились в конторе отдела «А». Кроме нас, школьниц, там были начальник отдела, его однорукий заместитель, Ямагути из женского добровольческого отряда Кагосимы — всего шесть человек. Окно-витраж, выходившее на Ураками, было распахнуто. Метрах в десяти от окна возвышались три заводские трубы, каждая толщиной в два дзё и высотой метров двадцать. За ними простиралась бетонированная площадь. На ней, встав в круг, танцевали парни — студенты высшей школы. Их однокашника призывали в армию. Это был прощальный танец, посвященный их другу, отправлявшемуся на фронт. Бетонированная заводская площадь стала местом, где танец друзей превратился в танец смерти.
Я сидела за секретарским столом, откуда из окна слева мне была хорошо видна заводская труба. Прямо передо мной восседал начальник отдела, раздетый до пояса, по его мощной округлой груди катился пот. Справа от окна была Акико, а рядом, спиной к окну, — Ёко. Однорукий заместитель сидел слева от начальника. Этот человек, как прилипала, не отходил ни на шаг от своего начальства и постоянно лебезил перед ним. Вот и теперь он обмахивал обливавшегося потом босса. Справа от меня, у окна, стояла, опершись рукой о стол, Ямагути.
До обеденного перерыва время еще оставалось. Все молчали. Люди здесь собрались очень разные, поэтому общих тем для разговоров не было.
— Ну как, полегчало? Больше не изволите потеть? — спросил начальника однорукий. Тот что-то жевал. Проглотив кусок, утвердительно кивнул. Разговор на этом оборвался, и в конторе наступила тишина.
На белой от солнца площади беззвучно, словно в пантомиме, продолжался круговой танец.
Со стороны Митино донеслось гудение, похожее на гул моторов. Звук приближался.
— Не самолет ли? — Ямагути взглянула на начальника. Он повернул голову, прислушиваясь.
— Похоже, гудит. Посмотри.
Ямагути высунулась из окна, посмотрела на небо.
— Ничего нет. — И вернулась на прежнее место.
— Ввиду того, что воздушную тревогу не объявляли, есть основания полагать, что это не вражеский самолет, — начал, как всегда занудливо и витиевато, заместитель. Гул затих. Всего на мгновение. И вдруг раздался разорвавший тишину сильный рев самолета, то ли идущего в пике, то ли резко набирающего высоту.
— Налет! — закричала Ямагути. Это было последнее, что я услышала тогда. Если быть абсолютно точной — единственное, что я осознала в момент падения бомбы. Я не видела вспышки, не слышала грохота, не ощутила и взрывной волны. Очнулась уже под развалинами. Почти все находившиеся в эпицентре взрыва тоже ничего больше не слышали. Уловили только рев моторов самолета, взмывавшего вверх.
Сбросив атомную бомбу, Б-29 начал быстро набирать высоту, чтобы спастись. Умирать летчикам, как всем тем, что были на земле, видимо, не хотелось.
Приглушить моторы, сбросить бомбу и стремительно взмыть вверх… Несомненно, летчики проделывали это по многу раз в тренировочных полетах. В мгновение между ревом самолета, уходящего вверх, и гибелью завода уместилось только одно короткое слово «налет». Но за это время разом погибло семьдесят три тысячи восемьсот восемьдесят девять человек, и почти у стольких же, словно у белого кролика из Инаба,[6] повисла лоскутами кожа.
Сразу же после разрыва бомбы все погрузилось во мрак. Я напрягаю зрение, но ничего не вижу. Кругом сплошной черный мрак. В обычной темноте, когда человек все же ощущает глубину пространства, сохраняя некоторую способность видеть, у него не возникает беспокойства. Здесь же мрак был сплошной, словно приклеен к глазам. Первая мысль — что глаз я лишилась. Ёко и Акико потом рассказывали, они в то мгновение тоже подумали, что ослепли. Люди, не успевшие зажмуриться при вспышке, потеряли зрение. При ядерном взрыве образуется огненный шар диаметром в семьдесят метров, то есть площадью около тысячи цубо.[7] Говорили, что некоторые из ослепших потом прозрели, но думаю, это маловероятно. Эта вспышка вселила в нас поистине мистический ужас.
Наверное, меня отбросило взрывной волной. Я лежала скрючившись под обломками. Но относительная свобода движений все же была. Я осторожно пошевелилась и убедилась, что тело тяжелым не придавлено, только завалено деревянными обломками.
Вначале я никак не могла понять, почему оказалась в таком положении, и некоторое время продолжала лежать под развалинами рухнувшей лачуги. Когда у человека восстанавливается способность соображать, он прежде всего пытается понять происходящее. Инстинкты действуют лишь какое-то мгновение, подсознательно, затем включается в работу мозг. Как только я поняла, что осталась жива, инстинкты отключились.
Мрак сменился синим и огненно-красным светом, ярким, как распустившаяся гортензия. Он не теплый и не холодный. Вспышка температурой триста тысяч градусов — это нечто потустороннее, словно свет, испускаемый духами умерших, выстроившимися сплошной стеной.
Сейчас, конечно, здравый смысл подсказывает мне, что глаза от яркой вспышки ослепли, и потому, естественно, свет поначалу казался сплошным мраком.
Я нащупала рукой деревянный обломок и попробовала его приподнять. Толкнула два раза, но он даже не сдвинулся. Я безуспешно повторяла свои попытки. Внезапно меня охватил страх. Отдел «А», где перерабатывалась макулатура, занялся огнем, поплыл дым.
«Если сейчас не выберусь отсюда, сгорю в огне». Я заставила себя успокоиться, осмотрела завалившие меня обломки и обнаружила над головой широкую доску. Вероятно, это была крышка стола. Она раскололась пополам. Если толкнуть ее, то, может, она как-то сдвинется. Просунув руки в щель, образовавшуюся в расколовшейся крышке стола, я изо всех сил толкнула ее вперед. Доска развалилась надвое, показалось небо. Отверстие достаточно широкое, чтобы выбраться наружу.
Я поднялась. Блузка на левом плече оказалась порванной об острые зазубрины сломанной доски. Плечо тоже было оцарапано.
