после событий покинула комнатушку, где соседствовала со старушкой Аркадией Двоепольской, и подалась в свои края. Ведь ей снимали временное пристанище для соседства с важной бабушкой. Перед отъездом Феня все тщательно убрала в комнате Двоепольской, потому-что до этого заявились вдруг без спроса двое, толстая баба Зверковская и худой черт, похожий на бухгалтера, стали орать, ссориться и делить старушкины вещи – старинную горку красного дерева и наборный столик, все остальное швыряя и пиная ногами.
Феню это ужасно расстроило, и она принялась наводить среди развалин Двоепольской хоть какой порядок. И тут же нашла бабушкин дневничок. Потому что, если ты любишь порядок, соседей и, вообще, красоту, то красивая старинная вещь сама приплывает в твои руки, мягко выпав из секретной полочки.
Баба Феня была еще та столичная штучка и, когда отправилась восвояси, то вернулась в родную каморку с видом на Патриаршие пруды в многокомнатной коммунальной богадельне, которую честные риэлторы, чтобы справедливо расселить, уже трижды заливали сверху ледяной водой и дважды поджигали. И зажила Феня опять одна, сильно постарев и сгорбившись, но дневничок она припрятала. Она уже не читала из Офелии и Кабанихи, а тихо сидела у окна, глядя на снежную мельтешню тополиного пуха и вспоминая сияющий огнем разноцветного льда, залитый мазуркой каток сорок девятого года, и ждала, когда к ней заявится знакомый молодой антиквар, грамотный любитель старых книг и бумаг, алчными и звериными глазами убийцы оглядывающий и бабушку и ее жилище. Вы не подумайте, что в дневничке, который вела Аркадия вместе со сгинувшим мужем в оные годы, содержалось что-нибудь стоящее. Ну, какой-нибудь текст раннего высказывания великого кормчего о будущей судьбе Сибири, или неизвестная бумажка с политическим завещанием Чан-кай-ши, или еще какая-то совершенная для нас чепуха.
Но однажды обещавший зайти к бабушке грамотный друг не пришел, и больше не приходил никогда, а вместо него в комнатку заявилась китайская барышня, симпатичная, но несколько худая.
– Здраствуйте, бабушка, – тихо молвила она.
– Здравствуй, деточка, – приветствовала Феня пришелицу. – Ты зачем пожаловала?
– Я ищу Арсения Полозкова, географа. – сообщила барышня тихо. – Он встречал ведь Вас на вокзале в столице и тащил Ваши чемоданы?
– Нет-нет, – быстренько открестилась старушка. – Это был другой, молодой жадный жулик.
– Ну, – усмехнулась китаянка, блеснув глазами. – Разве интеллектуальная шпана помогает старушкам таскать чемоданы!
– Ошиблась, деточка, – еще раз подтвердила Феня.
Китаянка встала, глаза ее посерели, потом потемнели вовсе, и она молвила:
– Один наш старик, сидя с учениками, как то сказал: ' Ошибся раз, ошибись там же дважды, и судьба простит тебя'.
А бабушка Феня ей ответила:
– А один наш мудрец, сидя в трактире, как-то сказал: ' Если ты птица, а не воробей, так чирикай по- человечески'. Правда, пьяный был.
– Этот мудрец, кто он? – спросила бабушку барышня, перед тем, как раскланяться и уйти.
– Вы их всех забудьте, милая девушка, – ответила Феня. – Этих наших мудрецов. Потому, что все они кончились, и ничего этого уже нет.
– И не было? – спросила последнее китаянка.
Но Феня промолчала.
А мы ответим за бабушку, и вы узнаете самое главное:
– Ничего этого не было.
Не было и не могло быть. Где, в какой нашей стране и в каком нашем более или менее крупном городе все это могло стрястись, случиться или сладиться. Да нигде. А, если спросите, саркастически ухмыляясь, – откуда же мы все это узнали? – то ответ прост. Вам подсунул почитать листочки сочиненных им глупостей один полуидиот, склонный описывать небывшее, случайное или невозможное.
Этого придурка с неверными движениями, трясущимися руками и тусклым блуждающим взглядом можно теперь часто встретить в грязном кафе со странным названием, куда сами сметаются художественные отбросы, забытые ораторы и растерявшие деньги, совесть и здоровье богачи. Этому писаке еще подают здесь бокал кислого красного молдавского вина, обзывая пойло по французски, потому что кто-то иногда за него гасит кредит, и этот бывший оратор, хлебнув дряни, начинает судорожно водить ручкой по подвернувшейся бумаге, спешно выбрасывая на нее то, что привиделось ему.
Лишь иногда, когда на узкую сценку кафе вылезает усохший кузнечик-скрипач и женщина со сценической легендой Эвелина Розенблюм начинает петь, выводя не сильным, но гибким глухим голосом рулады, глаза придурка отрываются от писанины, и незрячий взор его блуждает по глухим углам странного заведения. Видимо, там он и добывает свои чумные истории, путающие остатки его разума.
А когда уже поздно вечером, подставив уставшие плечи, Эвелина тянет этого сумасброда в какой-то угол, то всегда спрашивает с надеждой, преданно заглядывая в глаза:
– Ну что, написал?
– Пока нет, – честно шепчет идиот и, трясяь, озираясь и оглядываясь, ищет в этом городе и в этот час хоть что-нибудь такое. Чего не было, нет и никогда не будет.
