да, специфика нашего отделения вынуждает нас провожать больных в душевую и контролировать их нахождение там. Хотя бы для того, чтобы не затопить нижний этаж. Да – это неудобно, да – невозможно принять душ, когда хочется, – приходится ждать санитара, но иначе невозможно. Это психиатрическое отделение для лечения острых форм психических расстройств, а не кардиология. Я, кажется, ничего не упустил?
– Ничего, – подтвердил Данилов.
Стоило вообще городить весь этот огород? Навряд ли… Дело не в Безменцевой и заведующем, дело в системе. Местное лечение преследует одну-единственную цель – пациенты должны спокойно лежать в палате и не мешать персоналу «работать». Нейролептики прекрасно справляются с этой задачей. Психиатрия стоит на трех китах: умении обосновать диагноз, умении «погасить» пациента и умении своевременно его изолировать.
Только сейчас, провалявшись (иначе этот процесс и не назвать) больше недели в дурдоме, Данилов понял, почему «психи», к которым он приезжал во время работы на «скорой помощи», всячески пытались ввести его в заблуждение, чтобы госпитализироваться не в «дурку», а в обычный стационар. Не «косили» под психически здоровых людей, а попросту хотели попасть туда, где, по их представлению, их будут лечить, а не «глушить».
– Добавлю еще, что в нашем отделении, как и по всей нашей больнице, установлен довольно либеральный режим, – продолжил Лычкин. – У нас не принято по любому поводу злоупотреблять изоляцией в надзорной палате, мы разрешаем больным лежать на койке в любое время, а не только в тихий час и во время ночного сна…
«Вы так качественно всех глушите, что в надзорной палате нет необходимости, – подумал Данилов. – А лежать разрешаете, чтобы пациенты торчали по палатам и не путались под ногами».
– У меня есть предложение, – сказал профессор. – Давайте начнем больше доверять друг другу, ведь от этого мы только выиграем. Что же касается лечения, то вы… – взгляд на титульный лист истории болезни, лежавшей на коленях у Безменцевой, – …Владимир Александрович, должны понимать вот что. Во-первых, вас привезли к нам после неудавшейся попытки суицида…
– Да не было попытки как таковой! – Данилов даже привстал на секунду, но тут же сел обратно – еще буйным сочтут, с них станется.
– А что же было – инсценировка? – спросил Лычкин.
– Нет, не инсценировка… – Головная боль (наконец-то!) дала о себе знать – заломило в висках. – Я хотел, но передумал…
– И прекрасно, что передумали! – одобрил профессор. – Иначе бы мы с вами тут сейчас не сидели бы!
«Вы бы только рады были…» – подумал Данилов, которого стал тяготить весь этот лицемерно-лживый и заведомо бесполезный «разговор по душам». Какой смысл говорить, если тебя не слышат? Не хотят слышать. Психиатры, мать их за ногу да об стол…
– Вы нуждаетесь в покое, переосмысливании жизненных установок…
Что такое «переосмысливание жизненных установок»? Слова, пустые, ничего не значащие слова, напрасные слова…
– …и нейролептики, которые только что вы столь гневно клеймили, приносят вам пользу, – профессор, старый психиатрический волчара, уговаривал Данилова, словно добрый дедушка, – лежите, отдыхайте, думайте о жизни, отсыпайтесь, а скоро мы действительно разрешим вам прогулки…
– А если я захочу выписаться прямо сейчас? – спросил Данилов. – Под расписку?
– Боюсь, что это невозможно, – ответил профессор.
– Почему? Ведь я не на принудительном лечении?
– Совершенно верно, – подтвердил профессор. – Только с учетом вашего анамнеза и состояния одного вашего заявления для выписки мало. Необходимо еще и письменное согласие кого-то из ваших родственников, готового взять на себя ответственность за вас… А то, согласитесь, нехорошо выйдет – мы вас отпустим, а вы выйдете за ворота – да под автобус броситесь. Или под поезд в метро. Или – с моста прыгнете, да мало ли вариантов… Так что простите нас, но без кого-то, кто согласится взять вас, образно говоря, на поруки, мы вас не выпишем. Не имеем права и не хотим, чтобы с вами что-то случилось.
– И неприятностей не хотите, – подпустил шпильку Данилов.
– Не хотим, – подтвердил профессор. – А кто их хочет? Разве вы сами любите неприятности?
– Нет, конечно.
– Вот видите. Ну, пожалуй все, нам пора.
Профессор поднялся и следом за ним встали Лычкин и Безменцева.
– Я еще вернусь, – пообещала Тамара Александровна, не без усилия растягивая губы в фальшивой улыбке.
– Буду ждать, – точно так же улыбнулся в ответ Данилов.
Процессия молча проследовала через отделение до кабинета заведующего.
– Я на секунду, – отмахнулся Снежков от приглашающего жеста Геннадия Анатольевича. – Садитесь на свое место сами, а я постою.
В итоге стоять остались все трое.
– Ну что – по-моему, сомнений быть не может? – даже не спросил, а подтвердил профессор.
– Нет! – хором ответили собеседники, а Безменцева на всякий случай уточнила: – Валентин Савельевич, так я ваш первый обход подправлю?
– Лучше перепишите, Тамара Александровна, вы же знаете, что помарки и исправления в истории болезни всегда наводят на размышления. Да и смотрятся они неэстетично. И статусы[6] подправьте, чтобы соответствовали, а то что у вас все «Жалоб нет» да «Жалоб нет». Вон их у него сколько! А в сегодняшнем обходе отразите подтверждение диагноза, ухудшение состояния со вчерашнего дня, вызванное… м-м-м… тоской по дому, хотя бы… ладно, это на ваше усмотрение, придумайте причину сами и обоснуйте усиление терапии. И повнимательнее к нему, как бы чего не вышло!
– Хорошо, Валентин Савельевич! – кивнула Безменцева.
– Я прослежу, – сказал Геннадий Анатольевич.
– Разумеется, – согласился профессор, – ведь это в ваших прямых интересах. Кстати, Геннадий Анатольевич, вы все знаете – что там за очередной скандал в «Корсаковке»?
«Корсаковкой» в просторечии назывался Государственный научный центр судебной психиатрии имени Корсакова.
– Не скандал, а большой шухер, – улыбнулся Лычкин, любивший посудачить о чужих проблемах.
– Какая разница между этими понятиями? – Профессор любил точность в формулировках.
– Скандал – это когда крики-вопли и жалобы в министерство, а большой шухер – это уголовное дело с явной «посадочной» перспективой.
– Даже так? – оживился профессор, тоже любивший покопаться в чужом белье. – Давайте же подробности, не томите!
– Подробности вот такие: мужик совершает наезд на молодую девчонку. Она умирает в реанимации. Виновника, поскольку он пытался скрыться с места аварии и даже оказывал сопротивление при задержании, берут под стражу. Родственники подсуетились и нашли подход к заведующему консультативно-диагностическим отделением «Корсаковки». Тот и связал их с нужными людьми, причем с родственников за посредничество денег брать не стал, видимо не хотел руки пачкать, а договорился с коллегами, что те выплатят ему процент от своего куша.
– Так надежнее и спокойнее, – кивнул Снежков.
– Не всегда, – усмехнулся Лычкин. – Итак, мужик изменил показания, сказав, что не помнит, как все произошло, поскольку потерял контроль над действительностью буквально за несколько секунд до наезда, а затем, когда наезд уже был совершен, убегал и сопротивлялся, потому что испытывал неясную тревогу, разумеется – не зная и не ведая за собой никакой вины.
– Детский сад! – фыркнула Безменцева.
– Если приложить к «детскому саду» сорок или пятьдесят тысяч баксов, то это уже будет не «детский сад», а хороший, нужный диагноз, – поправил ее заведующий отделением. – А мужик оказался не из бедных, владелец то ли автосервисов, то ли ресторанов. Нашлись свидетели, «вспомнившие», что да,
