– Да ну! Я думал наоборот.
– Во всяком случае там, где я рисковал его пробовать, меня не вставило.
– Надо было меньше думать о риске, – посоветовал Данилов.
– И две трети отпуска не слезать с унитаза, – возразил Игорь.
– Ну, у вас и манеры, поручик. За столом ведь сидим…
– Простите, ваше превосходительство, больше не буду. На кафедре уже был?
– Нет еще, сижу пока на больничном. Думаю.
– О чем, если не секрет?
– О дальнейших перспективах. У меня, видишь ли, исчезла неуверенность в себе. Та самая, благодаря которой я и поперся в патологоанатомы.
– Что – так вот взяла и пропала? – не поверил Полянский.
– Начисто, как отрезало, – подтвердил Данилов. – У многих в дурдоме крыша едет, а у меня вот встала на место. Или просто гордыня утихла, вместе с чувством моей абсолютной непогрешимости как врача.
– Ты знаешь, Вова, мне все это твое самоедство и уход в патологоанатомы всегда казалось странным и ненастоящим. Я был уверен, что ты покуролесишь и вернешься к старому…
– Когда-то, если мне не изменяет память, ты со мной соглашался. – Данилов понимающе подмигнул другу.
– Тебя нужно было поддержать – я тебя поддерживал. Потом, я ведь успел хорошо тебя изучить и знаю, что тебя бесполезно переубеждать и отговаривать, только хуже выйдет, – признался Полянский и тоже подмигнул в ответ. – А порой ты, Вовка, говорил о смене профессии так горячо, что я начинал думать: «А может, так и надо?»
– Ты конформист, Игорь.
– Я слышал это от тебя не раз. Но я не конформист – я мудрец. Мне хватает ума для того, чтобы понимать, что можно говорить другу, а чего нельзя. И вообще – за что убивают? За правду! Потому что правда у каждого своя…
– На трезвую голову совершенно не тянет философствовать, – перебил Данилов. – А уж в прежние времена мы бы с тобой сейчас схлестнулись и проспорили до закрытия. Даже про кофе забыли бы.
– Намек понял. – Полянский поднял руку, подзывая официанта.
Данилова действительно тянуло прочь из ординатуры, которая еще совсем недавно казалась такой желанной, можно сказать – единственным выходом из тупика. Чем дальше, тем больше убеждался он в том, что совершил ошибку, именно ошибку, а не просто поступил опрометчиво.
Не в его привычках было бросать на середине начатое дело, но какой смысл заканчивать ординатуру, терпя при этом значительные материальные лишения и бегая на всякие сомнительные подработки, если он уже не видел себя патологоанатомом?
– Наверное, пошлю я эту ординатуру к черту и вернусь из прозекторов в лекари, – не очень уверенно сказал он.
– Жаль, можно сказать – год потерял, – вздохнул Полянский.
– Почему? – искренне удивился Данилов. – Опыт всегда бывает полезен. Даже месяц в дурдоме, казалось бы напрочь вычеркнутый из жизни, помог мне разобраться в себе и осознать ошибки…
– Беру на заметку! – хмыкнул Полянский. – Как только запутаюсь в своей жизни – сразу же лягу в дурдом. Для просветления.
– Просись во второе отделение двадцать первой больницы, – серьезно посоветовал Данилов. – Там все круто! А если серьезно – пойду я снова в анестезиологи. А глубокое знание патологической анатомии всегда пригодится.
– Это верно! Хотя в институте нам казалось иначе. Помнишь, как ты уверял меня, что три первых курса надо пропускать и начинать учебу сразу с четвертого курса, с клинических дисциплин…
– Ровным счетом ни хрена в них не понимая, – улыбнулся Данилов. – Слушай, а мы с тобой стареем – сидим, брюзжим, самих себя в молодости дураками считаем.
– Я тебе признаюсь как на духу. – Игорь понизил голос, словно готовясь поверить другу важную тайну. – Мы и сейчас дураки дураками. Особенно я.
– Почему это? Мама всегда считала, что ты умнее.
Уже получалось говорить о матери в прошедшем времени. Время – лучший из лекарей.
– Ты при всех своих недостатках не боишься отношений с женщинами.
– А ты разве боишься?
– Серьезных – боюсь. А легкие уже начали утомлять.
– Чем же они тебя начали утомлять?
Они были так увлечены разговором, что не заметили появления официанта и только после его ухода вдруг удивились тому, что на столе невесть откуда появились две чашки кофе.
– Своей жаждой серьезных отношений и каким-то маниакальным стремлением меня окольцевать.
– С тобой все ясно, Игорь. Пора заводить замужнюю любовницу.
– С ней я буду иметь другие проблемы. Мы не сможем встречаться тогда, когда нам этого хочется, она будет вечно торопиться домой, я начну подсознательно ревновать ее к мужу, а в конце концов она решит развестись с ним и выйти замуж за меня. Чего хорошего?
– Ничего, – согласился Данилов. – Одни страдания и никакой радости. А ты не пробовал просто наслаждаться общением с женщиной, не думая о последствиях и не строя далеко идущих планов?
– Вова! – возмутился Полянский. – Ты слышишь, что я тебе говорю, или как? Я так и пытаюсь, но они вечно все усложняют. А когда я притворяюсь непонимающим, начинаются обвинения.
– Ты знаешь, – Данилов еле удерживался от смеха, – это как раз та самая ситуация, которую надо обдумать во втором отделении двадцать первой психиатрической. Дать тебе телефончик заведующего?
– Себе оставь, на случай рецидива! – огрызнулся Полянский и громко засмеялся.
Данилов охотно последовал его примеру. Он нисколько не обиделся на друга. Во-первых, потому, что было понятно – это просто шутка, причем совершенно беззлобная. А во-вторых, он твердо знал – никакого рецидива не будет. Никогда.
Эпилог
Кратчайшая история психиатрии для любознательных
В Древней Греции с душевнобольными не церемонились. Могли изолировать от общества, заковав ради вящего спокойствия в деревянные колодки. Могли и не изолировать, а просто запретить несчастным приближаться к здоровым людям. Если слова не действовали – в ход пускались камни и палки.
Древние римляне поступали со своими безумцами точно так же. А еще они придумали лечить чрезмерное возбуждение рвотными средствами, а меланхолию – слабительным, внеся тем самым огромный вклад в развитие психиатрии. Отдельные прогрессивные мыслители, опережавшие свое время на несколько веков, советовали ежедневно поить душевнобольных допьяна, пока они не исцелятся. Весьма логично – если обычный человек от вина дуреет, то безумец должен поумнеть, не так ли? Использовали и другие средства – от настоя опийного мака до прослушивания музыки.
Небезызвестный Ибн Сина, он же Авиценна, считал, что беспричинную меланхолию следует лечить при помощи развлечений и работы. Насчет развлечений со временем психиатры забыли, а про работу запомнили хорошо, придумав такой способ лечения, как трудотерапия. Кому-то же надо, в конце концов, чинить сломанную больничную мебель и цветочки во дворе высаживать.
В Темные века считали, что все душевные болезни происходят от застоя мысли, каковой было принято ликвидировать при помощи розог, бичей, игл и даже каленого железа. Нетрудно догадаться, что страждущие в то время не горели желанием обращаться к лекарям за помощью.
Позже, уже в средневековой Европе, заботу о беспокойных душевнобольных полностью взвалили на их родственников, которым вменялось в обязанность держать «слабых умом» взаперти. При отсутствии родственников о душевнобольных заботились (оплачивали им сторожа) церковные приходы, ремесленные цеха и даже городские магистраты. Впрочем, магистратам проще было бросить больного в тюрьму и постараться забыть о нем. Тюрьму-то так и так содержать приходится.
Спокойным и относительно спокойным душевнобольным жилось куда лучше – их не изолировали от
