жизни, которые появились в 13 веке и дожили до наших дней.
Влияние университетов, западное по своему происхождению, вызвало, например, интересную реакцию дона Ицхака Абарбанеля, который, рассуждая об институте раввината в странах Западной Европы, утверждал, что порядок присуждения степени раввина в этих странах является западным новшеством и явным подражанием системе, принятой в европейских университетах.
Напротив, в странах Востока, и даже в Испании, которая тогда была уже христианской страной, к тому времени еще не возникли социальные и интеллектуальные условия, необходимые для появления университетов, преподавателей, студентов и дипломированных специалистов, прошедших курс университетского обучения.
Церковь и невежество
В предыдущей главе мы занимались проблемами становления университетов, их функцией, которая в конечном итоге сыграла определяющую роль в деле легитимации открытого знания. Следует сказать, что университет, по крайней мере во внутренней своей жизни, в некоторых чертах своего профессионального самоопределения выразил идею открытости, предоставляющей возможность делать предметом рассмотрения любую тему, любую мысль и дающей право выносить о них свое суждение. В связи с этим свобода слова, являющаяся для университета лишь внешним вспомогательным средством, стала живой душой университетской жизни, основой академических свобод, тем фундаментальным условием, за которое университет боролся с момента своего появления на свет, и поэтому даже в средневековом университетском дипломе особо подчеркивалось формальное право его обладателя преподавать, быть учителем других людей, — ибо вот именно он достоин обладать этой самой свободой слова, ему можно пользоваться ею для того, чтобы учить, чтобы распространять знание. Поэтому возникает впечатление, что университетская сфера — это сфера абсолютно свободного знания, чуть ли не идеально свободного.
Однако именно в университетах мы вновь и вновь сталкиваемся с признаками борьбы между открытым и закрытым знанием, борьбы, достигшей новых и небывалых размеров. С одной стороны, профессия церковника, в отличие от чуть ли не всех других профессий в средневековье, была доступна для каждого. Церковь пыталась даже среди деревенских жителей отыскать способных людей, готовых учиться, служить ее интересам, войти в число клириков.
Но, с другой стороны, это знание было все-таки закрытым. Оно было закрытым для народных масс, для простолюдинов. Оно было до такой степени закрытым, что церковь с большим неодобрением относилось к самостоятельному чтению Библии мирянами, считая, что такое чтение открывает дорогу неверию и ересям.
Церковь не одобряла переводы святых текстов на национальные языки и запретила мирянам их бесконтрольное чтение; и действительно, первые переводы на некоторые языки были, как правило, открытым и намеренным нарушением церковного запрета и служили на руку таким бунтовщикам, как лорды в Англии или гуситы в Чехии. И это несмотря на то, что сам по себе библейский текст считался не подлежащим никакой критике.
Лозунгом Реформации были слова Sola scriptura — Писания не нуждаются в посредничестве церкви; этот лозунг был направлен против слов Августина, который в свое время сказал: Даже к Святому Писанию не имел бы я веры, если бы не был подвигнут на это авторитетом святой церкви.
Университетскому преподавателю, из профессиональных соображений, дозволялось затрагивать, по крайней мере в дискуссионном порядке, любую тему. Вместе с этим, и именно ради сохранения свободы внутри каждой профессии, появилось разделение на факультеты и на различные сферы знания; это разделение со временем развивалось и усугублялось. Поэтому такого рода знание можно назвать закрытым по вертикали, то есть закрытым перед людьми других профессий или относительно иных специализаций. Но одновременно оно было открытым по горизонтали, то есть внутри самой специальности.
Обратимся для примера к одному из крупнейших естествоиспытателей и философов средневековья Иоханесу Буридану, который был ректором парижского университета в середине 14 века. Буридан высказал новый взгляд на природу движения небесных тел. Небесные тела, утверждал он, движутся не потому, что они являются обособленными умами, подражающими Тому, кто движется, но недвижим, а благодаря импульсу движения, который они получили от Творца в момент своего сотворения; сила этого первотолчка заставляет их двигаться механически и никогда не иссякнет. И он добавил к этому: подобное мнение имеет силу лишь в том случае, если господа богословы не найдут в нем изъяна, — ибо он, Буридан, считал себя философом, ответственным лишь за философские штудии. Он не теолог и никогда таковым не был. Кстати сказать, когда в один прекрасный день Буридан пропал и имя его перестало появляться в документах парижского университета, родилась легенда, согласно которой королева велела зашить его в мешок и утопить в Сене, — за то, что совет, полученный от него, оказался никуда не годным. Вот история, которая может послужить хорошим предупреждением физикам, не брезгующим заниматься политикой.
Примерно в это же время на философском факультете, который считался подготовительной ступенью для других факультетов: медицинского, юридического и теологического, — возникло любопытное сообщество философов. Это был небольшой круг ученых, который тем не менее оказывал заметное влияние на университетскую жизнь. Эти философы провозгласили, что их задачей является адекватное истолкование учения Аристотеля (а труды Аристотеля служили тогда основой философии и естествознания) и что они немало не озабочены тем, соответствуют ли взгляды Аристотеля выкладкам богословия. Они заявляли, что из нравственных соображений не хотят и не могут вмешиваться в дела теологов. Члены этого сообщества вовсе не имели в виду, что истина, как это принято говорить, неоднозначна. Они не считали, что истина может быть верной для философии, но неверной для богословия; они лишь утверждали следующее: мы остаемся в рамках нашей специальности и занимаемся тем, что, по нашему разумению, является философской истиной. А теологические вопросы выходят за рамки наших профессиональных интересов, и мы не уделяем им внимания. Пусть на них отвечают теологи.
Мы можем заметить, что подобная тенденция в определенном смысле имеет место и в наши дни, когда какая-нибудь научная дисциплина совмещает в себе концепции разного рода, иногда даже внутри одного своего раздела, не видя жизненной необходимости в существовании универсальной истины. Глубокая внутренняя потребность Эйнштейна, например, создать единую теорию поля, была и осталась чуждой большинству физиков, которые готовы смириться с существованием двух теорий, отличающихся логикой и областью применения (для макротел и элементарных частиц), которые не сводятся одна к другой и каждая из которых настаивает на своей истине, пусть даже эти истины в конце концов не отрицают одна другую. Сходным образом тот, кто занят явлениями магнетизма, не обязан в это же самое время размышлять, например, над проблемами гравитации. Это же относится ко многим другим сферам знания, — специалист узкого профиля не чувствует необходимости глубоко разбираться во всей своей науке или создать универсальную концепцию, с которой согласятся и которую примут все. Более того, можно предположить, что в средние века ученому мужу зачастую было выгоднее ограничиться знанием одной какой-нибудь науки, чем вторгаться в сферу компетенции соседнего факультета, поскольку за это он мог поплатиться жизнью. И, помимо всех различий между профессиями, в средневековом университете существовало понимание того фундаментального факта, что само знание со всеми его отраслями — это знание, закрытое для большей части общества. Большая часть общества состояла из простонародья, не умеющего ни читать, ни писать.
В этом можно усмотреть своеобразную иронию. Ведь средневековое знание, по крайней мере светское, базировалось на аристотелевской системе. Аристотель считал себя философом, опирающимся на здравый рассудок, или, как он сам сформулировал в четвертой книге своего сочинения О небе: Задача ученого — говорить о том, о чем знает каждый, но выражать это с большей ясностью. Аристотелевская философия во всех ее проявлениях — это в полном смысле слова философия здравого рассудка. С точки зрения ученых мужей средневековья, так или иначе вынужденных обращаться к философии Аристотеля (а в средние века подавляющее число ученых придерживалось системы Аристотеля, слегка кое-где
