оправдание'. – 'Отроки эти, – так начал Иолай, – дети Геракла; я, друг и соратник отца их, принял их под свою защиту. Эврисфей изгнал нас из Аргоса и преследует нас по всей Элладе. Как может он называть нас своими подданными и присваивать себе право судить нас – он, лишивший нас отечества и имени арговян? И разве тот, кто был изгнан из Аргоса, не может уже иметь пристанища ни в какой стране Эллады? Нет, из Аттики его не изгонят – мощный город Афины и благородные граждане его не устрашатся силы Аргоса и не отгонят от алтарей богов нас, молящих о защите: умрут они, а не посрамят столь постыдно своей свободы и чести. И ты, царь, не откажешь в защите гонимым отрокам, родственным тебе: Тезей, отец твой, и Геракл – оба были потомки Пелопса и братья по оружию; я и сам участвовал в одном из их походов – когда они плыли доставать пояс амазонской царицы. А разве ты не знаешь еще того, что Геракл освободил отца твоего из обители смерти? В награду за это благодеяние Геракла сжалься над детьми его; будь им другом, отцом и братом!' Не колеблясь, Демофонт изъявил готовность защищать гонимых чужеземцев. 'Три причины, – сказал он, – побуждают меня покровительствовать этим несчастным: благоговение к Зевсу, у священного алтаря которого они сидят; родство между мной и ими и память о благодеянии, оказанном Гераклом моему отцу; наконец – страх позора, величайшего из всех зол. Если бы я, из страха перед аргосским царем, дозволил отвлечь от алтаря молящих о защите – каким позором покрыл бы я свою голову, как могли бы тогда Афины называться свободным городом? Ступай же, вестник, назад к своему повелителю: не выдам я ему Гераклидов'. Вестник ушел, угрожая тем, что вернется скоро с сильной ратью: сам Эврисфей – говорил он – с 10 000 хорошо вооруженных воинов стоит на границе, готовый идти на Афины и силой меча заставить афинян выдать ему Иолая с Гераклидами.
Демофонт с народом афинским вооружились и собрались выступить в поход против аргосского царя. Вперед посланы были соглядатаи: жрецы приносили торжественные жертвы и по внутренностям жертвенных животных гадали об исходе предстоящей войны. К ужасу царя и народа прорицатели возвестили, что афинское войско только в том случае победит врага, если перед битвой принесена будет в жертву богине смерти дева благородного племени. Демофонт передал это прорицание Иолаю, все еще остававшемуся у алтаря Зевса, и объявил, что ни сам он и никто другой из афинских граждан не желает обрекать дочери на жертву ради спасения чужеземцев. Подобно человеку, потерпевшему кораблекрушение, счастливо добравшемуся до берега и снова бросаемому во власть диких волн морских, Иолай с ужасом и отчаянием видит, что у него снова отняты всякие надежды на спасение. Отдал бы охотно он себя в жертву за детей Геракла, но ведь Эврисфей – в этом без труда убеждает Иолая Демофонт – не удовольствуется жизнью старика: он всего более ненавидит и страшится сыновей героя, которые со временем могли бы отомстить ему за несправедливости, оказанные их отцу. Полный отчаяния, старец вместе с детьми разражается громкими жалобами и стенаниями.
В это время из храма, в котором пребывала Алкмена с дочерьми Геракла, выходит дева высокого роста. То была Макария, великодушная дочь несчастной Деяниры, старшая между своими сестрами. Услыхала она вопли старца и своих братьев и вышла узнать: какое горе удручает их. Узнает она о том, что сказали прорицатели – что для спасения ее братьев и всего города надо принести в жертву деву благородного происхождения, и едва только услыхала она о предсказании гадателей – тотчас же предложила себя на принесение в жертву. 'Чем искупим мы, – говорила она, – если из-за нас весь город подвергнется опасности и если другие падут жертвой смерти в то время как мы будем страшиться и убегать от нее? Никогда не потерплю я этого. Ведите меня на место заклания, украсьте чело мое жертвенным венком и принесите меня в жертву подземным богам. Тогда победа останется за вами: добровольно, безропотно отдаю я жизнь в жертву за братьев'. Изумился народ, внимая бесстрашным, мужественным речам девы. Наконец стал говорить Иолай и сказал ей: 'О, дитя! Речи твои достойны дочери великого героя: буду я вечно гордиться ими, хотя и оплакиваю судьбу твою. Только справедливее было бы, мне кажется, призвать всех твоих сестер и здесь, пред алтарем, бросить жребий: пусть жребием решено будет, кому из вас жертвовать жизнью за братьев'. – 'Нет, – воскликнула Макария, – не хочу я умирать по произволу случая: бесславна и безрадостна такая смерть; я отдаю свою жизнь добровольно. Не медлите же более, не допустите, чтобы враг напал на вас прежде, чем вы изготовитесь к битве; тогда бесполезна будет и жертва. Да позаботьтесь еще о том, чтоб мне испустить дух на женских руках'.
Увели великодушную деву, пожелавшую положить жизнь для спасения братьев. Глядя, как повели ее готовить к смерти, Иолай закрыл руками лицо и с воплем упал на землю. Немного спустя к рыдавшему старцу приблизился вестник и сообщил ему, что Гилл подошел к Афинам с сильной ратью и, соединясь с афинским войском, стал против неприятеля; что обреченные на заклание жертвы уже выведены перед рядами союзного войска и скоро начнется кровавая битва. Весть о близости битвы снова оживила геройский дух старца; он поднялся на ноги и, несмотря на возражения окружавших его и самой Алкмены, требовал себе оружия и стал готовиться к битве. Сопровождаемый вестником Гилла, поспешно отправился он на поле сражения. Когда сблизились длинные ряды двух войск, Гилл вышел вперед и предложил Эврисфею – во избежание напрасного пролития крови – решить дело поединком. 'Если ты победишь меня – возьми и веди за собой детей Геракла; если же ты падешь от мой руки – пусть предоставят нам право жить на родине и пользоваться властью, принадлежащей нам от предков'. Оба войска одобрили предложение Гилла, но трусливый, Эврисфей отказался от единоборства: для него было безопасней заставить биться свое войско; надеясь на его силу и многочисленность, он был вполне уверен в победе. Гилл отошел к своим рядам. Пала под жертвенным ножом жреца Макария, и началась кровавая сеча. Загремели литавры, раздались боевые крики; стоны и мольбы раненых, предсмертные вопли умирающих вскоре покрылись стуком щитов и мечей. В начале битвы многолюдная рать арговян сильно напирала на ряды афинского войска; но мужественно и стойко выдерживали афиняне натиск и заставили врага отступить. Долго продолжалась лютая сеча, наконец аргивяне обратились в бегство и падали под мечами преследовавших их неприятелей. Вместе с другими афинскими воинами бегущих арговян преследовал также и Гилл на своей боевой колеснице. Увидал его Иолай и с мольбой простер к нему руки, умоляя, чтобы он уступил ему колесницу. Гилл исполнил просьбу, и вот седовласый старец помчался вслед, за неприятелем, ища всюду ненавистного. Эврисфея. Когда быстроногие кони примчали Иолая к святилищу Палленской Афины, он увидал вдали колесницу Эврисфея, несшегося во весь опор. Поднял старец к небесам руки и воззвал к Зевсу и Гебе, моля их ниспослать ему на один день силы юности, дабы мог он настигнуть своего исконного врага и притеснителя Геракла и наказать его за содеянные им злодеяния. Тут совершилось великое чудо. Упали с неба две светлые звезды (думали, что эти звезды были Зевс и Геба), и темное облако осенило колесницу; когда же исчезли звезды и рассеялось облако, Иолай стоял на колеснице во всей силе и красе своей юности. Вблизи скиронской скалы, на границе Мегары и Коринфа, догнал он Эврисфея, одолел его без труда и, скованного, привел в стан афинян. Победитель был встречен громкими приветственными криками союзных войск; с триумфом вошел он в Афины и передал пленника Алкмене.
С яростной злобой встретила Алкмена мучителя своего сына и своих внучат. 'Наконец-то ты в моих руках! – восклицала она. – Наконец-то карает тебя правосудие богов! Не опускай глаз в землю, дай мне вглядеться в тебя: ты ли тот изверг, который так долго и так безжалостно терзал моего сына, посылал его, живого, в царство теней, заставлял бороться со львами и гидрами? И тебе еще мало было тех мук, которые перенес от тебя сын мой: ты после его смерти стал преследовать и меня, и детей Геракла; ты не давал нам нигде убежища; ты, безбожник, хотел оторвать нас даже от этого алтаря: погибнуть бы нам, если бы не защитил нас свободолюбивый народ и не нашлось бы людей, не побоявшихся твоей силы. Добро, что ты попался мне в руки: ты поплатишься теперь за все твои злодеяния; теперь не уйти тебе от смерти!' Трусливый Эврисфей, видя перед собой неизбежную смерть, держал себя так, как нельзя было ожидать: он не обнаруживал пред Алкменой никакого страха, не унизил себя никакой мольбой о пощаде. Гилл и афиняне заступались за него, говоря, что было бы незаконно и бесчеловечно предать смерти врага после битвы, плененного и обезоруженного; но доводы их не могли смягчить Алкмены: воспоминание о бедствиях, которые претерпела от Эврисфея ее семья в прежнее время, и мысль о недавней тяжелой утрате, о гибели Макарии ожесточали сердце Алкмены и вселяли в нее неодолимую жажду мести. Она настояла на том, чтоб враг ее семьи предан был смерти, и собственными руками выколола ему глаза. Труп Эврисфея афиняне погребли вблизи храма Палленской Афины, и за то, что они не лишили труп врага погребения, а честно предали его земле, гроб Эврисфея стал впоследствии спасительной защитой для всей Аттики.
