на Полотняном заводе и был невыразимо счастлив. Лучшего использования медового месяца он себе представить не мог. Повторялось самое дорогое для него, самое приятное время прибалтийской жизни перед дерптской профессурой. Как и всегда, куда он приезжал на отдых, Пирогов развил в имении баронессы Бистрам широкую бесплатную хирургическую деятельность. Больные съезжались из окрестных сел и городов десятками и сотнями. Походный операционный стол всегда был занят, все было забрызгано кровью. При всех этих операциях, ампутациях, резекциях и других хирургических действиях Николаю Ивановичу усердно помогала его молодая жена.
В начале июля 1850 года Пирогов с женой выехали в Ревель, а в августе он снова возился в своем анатомическом институте, снова воевал с «черниговцами». Теперь ему было с кем делиться своими переживаниями: Александра, Антоновна умела слушать сетования своего ученого мужа.
Великий маскарад
«Громадный зал Московского дворянского собрания был наполнен гостями. Каждому из детей вручили жезл с гербом одной из шестидесяти губерний Российской империи. На моем жезле значился орел, парящий над голубым морем, что, как я узнал впоследствии, изображало герб Астраханской губернии. Нас выстроили в конце громадного зала; затем мы попарно направились к возвышению, на котором находился император и его семья. Когда мы подходили, то расходились направо и налево и выстроились таким образом к один ряд перед возвышением. Тогда, по данному нам приказанию, мы склонили все жезлы с гербами перед Николаем… Апофеоз самодержавия вышел очень эффектным. Николай был в восторге. Все провинции преклонялись перед верховным правителем». Так рассказывает, описывая свое детство, известный революционер П. А. Кропоткин о своем участии в грандиозном костюмированном бале, устроенном московским дворянством в ознаменование 25-летия восшествия Николая на престол. Николай был в восторге от маскарада, где ряженые в раззолоченные костюмы тунгусов и калмыков князья Гагарины и Голицыны уверяли царя в любви к нему всех собранных под его державою народов; где увешанные бриллиантами графини Орловы и Бутурлины в бархатных костюмах крестьянок олицетворяли благоденствие всего трудового населения под мудрым управлением государя; где загримированный под белоруса князь Масальский, в шелковом кафтане, от имени многомиллионной ограбленной помещиками, забитой крестьянской массы приносили ему благословения за отеческие попечения о них; где представители и представительницы всех российских губерний и областей шли в сопровождении выбранных из самых родовитых семей ангелоподобных мальчиков в атласных костюмчиках с губернскими и областными гербами на жезлах.
Вся жизнь Николая с 14 декабря 1825 года была сплошным маскарадом. В день восстания на Сенатской площади он притворялся, что самоотверженно подавляет бунт злоумышленников, но сам сильно трусил и боялся растерявшихся декабристов. Во время суда над заговорщиками притворился, что думает так же, как они, и вполне разделяет их политические взгляды, чтобы хитростью и обманом выведывать у них имена заговорщиков.
До занятия трона с первого дня междуцарствия притворялся Николай почтительным братом, когда, испугавшись угроз Милорадовича, галантно уступал престол Константину, и нежным любящим сыном, когда вел глухую борьбу с матерью, на старости лет захотевшей царствовать, и заставлял ее уговаривать Константина подтвердить давнишний свой отказ от короны.
В 1831 году Николай старался выказать себя храбрым усмирителем новгородского восстания военных поселян, но полковник Н. И. Панеев отметил в своих записках, что император побледнел и прижался к графу Орлову, когда из толпы послышался во время молебна призыв к поселянам не слушать поповские бредни про царские заботы и лучше самим освободить себя от дворянского засилия.
Близкий к царю и преданный ему барон М. А. Корф отмечает растерянность императора и нечленораздельное бормотание его при сообщении на придворном балу депеши о французской революция 1848 года — вместо приписываемой царю подобострастными куртизанами бравады о кавалерийском рейде на Париж.
Николай часто говорил о своей «любви» к «вверенным ему провидением народам» но всю свою жизнь только тем и занимался, что угнетал и разорял своих подданных. В своей речи к представителям варшавского городского управления в 1835 году он говорил с любовью: «При малейшем волнении я велю разгромить город, я разрушу Варшаву и, конечно, не я выстрою ее вновь». Как относился император к другим национальностям, видно из того, что крымские татары предпочитали его отеческим заботам совершенное разорение и, оставляя насиженные места со всем своим имуществом, уходили десятками тысяч в Турцию. Кавказские народы истреблялись в течение всего царствования Николая систематически в непрерывных разбойничьих набегах, называвшихся усмирением горцев. У евреев царь-отец отбирал детей мужского пола десяти- и даже восьмилетнего возраста, крестил их тысячами, определял в кантонисты и, замучив на учениях девять малюток, создавал из десятого темного невежественного солдата — угнетателя и грабителя трудового народа
Русский рабочий и крестьянин пользовались самым большим и заботливым вниманием царя и его помощников. В «Журнале мануфактур и торговли» в 30-х годах было напечатано, в назидание и поучение всем русским фабрикантам, «донесение» известного табачного фабриканта В. Т. Жукова, рисующее российского пролетария до такой степени опутанным «отеческим попечением», что ничего лучшего, по замечанию М. Н. Покровского, не могли бы дать арестантские роты.
Каждый шаг рабочего был обставлен бдительнейшим надзором со стороны всевозможных наблюдателей — от «украшенного крестами и медалями отставного Унтер-Офицера» и простых сторожей до его товарищей; взаимное шпионство возведено в систему и поощряется всеми способами. «При увольнении рабочих по праздникам с фабрики все они обязаны: 1) быть у обедни; 2) после обедни, отлучаясь со двора, им не дозволено ходить поодиночке, ни большими толпами, для того, чтобы в первом случае всякой из них имел свидетеля своему на фабрике поведению, а в последнем большинство партии не могло внушить им ни малейшей мысли о превосходстве перед кем бы то ни было в силе физической». На самой фабрике, во время работы, надзор был еще более пристальным. Во время производства работы «Унтер-Офицер», «прохаживаясь по всей фабрике, находится в ней безотлучно, наблюдая, чтобы, с одной стороны, работы не останавливались без основательной причины, а с другой, — чтобы не происходило между рабочими никакого крику, празднословия и препирательства». «Работы вообще начинаются всеобщею в 6 часов утра молитвою и продолжаются до 8 часов; 9-й час употребляется для завтрака; 10, 11 и 12 продолжается работа; для обеда и отдыха назначено 2 часа; с двух до 8 часов вечера работы опять продолжаются, оканчиваясь молитвою и пением какого-либо церковного песнопения или народного гимна о здравии и долгоденствии государя императора. Таким образом, сохраняя молчание и изредка прерывая его, по желанию хозяина или почтенного посетителя, какою-нибудь благопристойной русской песнею, рабочие состоят на работе 11 часов в сутки, исключая воскресных, праздничных и торжественных дней, соблюдаемых с назидательным для рабочих рвением, которое и приучает их вместе к благочестию и к тому благоговению, которым они обязаны монарху, как верные подданные, располагаемые к сердечной преданности своему государю за те отдыхи, которыми пользуются по случаю дней тезоименитства и рождения высоких особ императорской фамилии».
И все-таки положение рабочих у Жукова можно назвать хорошим в сравнении с жизнью их у других фабрикантов. Так, например, на казанской суконной фабрике Осокина рабочих за самовольную отлучку с фабрики во время работы и за некоторые другие, иногда очень незначительные, проступки надевали на голову железные рога. Это было кольцо из шинного железа с тремя вертикально прикрепленными к нему разнообразными отводами, так что подвергавшийся пытке терпел жестокую боль и не мог спать. Ножные деревянные колодки и даже кандалы были для рабочих вещью обыденной.
Еще при Павле I началась на этой фабрике борьба рабочих за свои права, а при Александре I там выдвинулись уже отдельные рабочие, вроде «сильного волей», суконщика Афанасия Морозова или ткача Соколова, которые сплачивали рабочих для борьбы со своими грабителями и захватчиками. Конечно, они получали за это от царя определенную награду: Морозов, например, пробыл в тюрьмах и в Сибири 40 лет. В 20-х годах там выдвинулись другие руководители движения, вроде ткачей Мясниковых, Чудина, Попова,
