так как, по его словам, у него уже в три раза выше комплекта, а потому он советовал мне идти во французский госпиталь, но сил у меня не хватило добраться туда. Поэтому я решил оставаться на кровати. Молоко принесла мне жена этого русского, который меня устроил в баню. Он же мне дал свои галоши, так как мои ноги так распухли, что не могли влезть в огромные английские ботинки.
Комендант ушел, потом опять пришел увещевать, но тщетно. “Я принужден обратиться к иностранной полиции”, — сказал он и ушел. Через некоторое время, действительно, пришел с целой толпой французских полицейских, англичан, итальянцев, а с ними неизменные дети природы — улыбающиеся чернокожие. Но тут его постигло жестокое посрамление. Я объяснил французскому жандармскому офицеру, что я больной русский офицер и что я бы очень хотел попасть в госпиталь, но комендант, вместо того, чтобы отправить меня в госпиталь, ночью выгоняет на улицу. Француз возмутился: “Конечно, вы правы. Это его обязанность, как он смел вас выгонять. Передайте этому каналье, что если он когда-нибудь еще раз придет к нам, чтобы мы кого-нибудь выгоняли, то мы его упрячем… под арест”. И ушли…
Комендант повесил нос. Я торжествовал и спал на завоеванной постели.
На другой день комендант опять ко мне. Я ему: “Дурак, как с офицером разговариваешь? Руку под козырек, — морду тебе набью, каналье”… и взялся рукой за бутылку от молока, чтобы из последних сил набить мерзавца… Он удрал…
Тогда он увидел, что дело плохо, и через полчаса приходил ко мне сначала какой-то турок, живший внизу, посмотрел меня и говорит: “Неврит”. Затем пришел доктор Кофели из Андреевского подворья, осмотрел меня и попросил перейти к нему в подворье, соседний дом, пока за мной приедет дежурный французский санитарный автомобиль. Скоро прибыл автомобиль, и меня повезли в госпиталь. Ехали бесконечно: автомобиль часто портился. Приехали. Тут нас ожидал сюрприз — так называемый душ. Несколько капель из трубки холодной, холодной воды, нос не помоешь в такой воде. От одного такого душа заболеть можно. Тут мне пришлось вступить в резкое пререкание с французским санитаром за грубое обращение. Что за возмутительная манера говорить всем “ты” и толкаться. Я по-французски распек солдата, заявив, что я буду на него писать рапорт за грубость с офицером иностранной армии. Подействовало сразу, стал вежлив и все время при обращении “monsieur le lieutenant” и “vous”, а не “tu”.
После душа нас положили спать в длиннейшем коридоре на тюфяки с соломой. Холод адский, из дверей дуло, из окон тоже, со стен капало. Только на другой день, после полдня нас осмотрел врач, и я попал в залу “А” (палату). Тут было тепло, хорошие кровати. А главное — покой, мне больше ничего не надо было. Я почувствовал, точно я попал в рай…
Поправлялся я медленно. Врач француз, узнав мои злоключения, сколько я лежал на корабле, с воспалением легких, сказал: “Нужно быть русским, чтобы все это вынести”…
Когда я стал поправляться, меня стал беспокоить вопрос, что я буду делать. Сколько я ни писал, ни слуха, ни духа… Деньги мои мне приходилось тратить на подкармливание, так как французы кормили очень скудно, а для выздоравливающего особенно. Я спешил скорее выписаться, чтобы, пока есть деньги на дорогу, уехать в Сербию. По правилу, из французского госпиталя в Мальто-пе отправляли в русский пункт для выздоравливающих, находящийся возле французской морской базы. Там было, по рассказам, полно насекомых, и царил тиф. Я решил бежать.
Когда французский часовой отвернулся за будку, я перелез через низкое место в стене и скрылся в ближайший овраг вместе с моим компаньоном, пор. Р. Мы остановились первые два дня в гостинице и платили по 50 пиастров за кровать. Я пытался устроиться в общежитие в Бьюк-Дере, но после напрасных хождений пришлось отказаться от этой мысли. Мы, я и пор. Р., наняли за 3 лиры в месяц комнату в Касим-Паше, изрядной дыре. Комната эти помещалась над парикмахерской, и в нее подымались на приставной лестнице. Парикмахер, уходя на ночь, давал нам ключи до утра, мы оставались одни. Спали на полу, в этом чердаке было небольшое окно. Было тепло, потому что у парикмахера целый день горела мангалка, на которой он любезно разогревал нам чай.
Парикмахер сразу возымел к нам доверие, и мы пользовались его услугами. Мы начали искать службы. Напрасно — все занято. Деньги таяли. Пробовали, по совету нашего знакомого русского, торговать колбасой, но это оказалось весьма убыточным: приходилось в видах экономии огромные концы, верст по 10, ходить пешком, аппетит у выздоравливающего колоссальный, а колбаса так соблазнительно пахнет, нет сил удержаться от искушения, и как начнешь, так больше съешь, чем наторгуешь. Деньги стали приходить к концу, а все же требовалось 10 пиастров в день на квартиру и на самую голодную еду 25 пиастров, итого 35 пиастров. В это время третий, присоединившийся к нам, хорунжий, нашел бесплатный обед, вернее, милые люди, повар и кухарка, давали нам остатки того, что не было подано на стол в одном детском приюте. Давали много. Полведра борща, много мяса, хлеба, мы наедались, как удавы, и забирали остатки: в свою посуду, про запас, с собой и уходили. Добрые люди — прямо, это были мои спасители. Но задолго перед нахождением этого сокровища, когда мои деньги окончательно иссякли, я продал свое обручальное кольцо. Дали 5 лир.
Теперь бесплатный обед давал нам передышку. Через несколько дней я должен был получить мой паспорт, и мы решили, так как выяснилось, что никаких виз русским не дают, отправиться пешком в Болгарию — в Варну, где у Р. был знакомый русский помещик. Там думали переждать и, получивши известие из Сербии, двинуться в Сербию. Все, конечно, по способу пешего хождения, — контрабандой. Но утро вечера мудреней… В один прекрасный день я встречаю подпоручика нашей роты А., и он мне говорит: “А вы разве не читали в “Presse du Soir”, что разыскивают вас”. Я пошел с ним в редакцию и, получив номер, нашел дядю.
Дядя меня устроил в общежитие в Терапии, я получил от тебя деньги и полоса моих мытарств окончилась… Теперь я знаю, что делать!!.”
Мы возвращались (это было 9-го января 1921 года [9] ) в трамвае с могилы покойного В. А. Он похоронен на греческом кладбище: на могиле — простой деревянный крест с надписью: “Василий Александрович Степанов”. Сверху написано: “Ныне отпущаеши, Владыко, раба твоего с миром”…
Так как меня еще не “отпустили”, то приходится излагать проекты… в трамвае… Может быть, потому, что многими проектами я делился с ним… с В. А.
Вот проект: — он у меня записан в “тетрадке”. Кстати, это еще один ответ на вопрос: “Что делать?”…
Издревле были народы без территории. Таков был всегда гонимый еврейский народ, за грехи рассеянный Богом по всем странам мира. Теперь мы поменялись с евреями ролями. Мы — как евреи, т.е. скитаемся по всем Европам и Америкам, а евреи — в Московском Кремле… Правда, православие при этом несколько в загоне, но зато “самодержавие” в полном расцвете… Что же касается русской народности, то она раздвоилась…
Русских во всех “заграницах” имеется два миллиона. Это — целый народ.
Слабые стороны этой народности: это — народ сравнительно немногочисленный. Кроме того, он имеет, хотя и в притушенном виде (до лучших времен), все исконно русские капризы. Захочу — полюблю, захочу — разлюблю…
Сильные стороны этой национальности: процент безграмотных очень низкий, ибо бежали из Совдепии если не всегда культурные, то в подавляющем случае — грамотные. Словом, это все-таки сливки русского народа в смысле интеллигентности.
Отчего не может быть народ без территории, но с правительством? Скажут, это беспримерно.
Во-первых, это не верно. Когда Алларих или Атилла двигался со своей ордой на Европу, какая у него была территория? Ведь потому это и называлось “великим переселением”, что народы бросили свою территорию. Но тем не менее правительство они имели, и даже очень серьезное.
Но если этот пример не нравится, то можно обойтись и без примеров. Почему непременно нужны примеры? Вот Ленин ни к чему не примеривался, и ему удалось сколотить Великую Бессмыслицу только потому, что вследствие воспаления мозговых оболочек или по другой причине, он этого захотел так, как “десять тысяч теософов” и “сорок тысяч братьев” хотеть не могут.
Имейте веру в горчичное зерно — и гора сдвинется с места по слову вашему…
Здесь же даже этого не требуется. Тут совершенно достаточно, если Магомет пойдет к горе.
Необходимо для этого вот что. Во-первых, для этого русского народа, живущего за границей, — для краткости назовем его “эксфенестрированным русским народом” (известно, чтобы все поняли, надо употребить всем понятное слово) для этого русского народа № 2 (для обидчивых — № 1) — надо признать “необходимой и достаточной”… четыреххвостку.
Какой может быть “избирательный ценз” у беженцев? Имущественный? Так ведь все одинаково нищи. Образовательный? По счастью, за ничтожным исключением, все достаточно образованны. Остается выбросить женщин? Но это было бы глупо: они умнее нас.
Следовательно — четыреххвостка. При ее помощи выбрать во всех странах почетных людей, которые образуют почтенное собрание.
Название? Нельзя же называть их Государственной Думой. Но, может, называть их Русской Думой, Русским Советом, русским Сеймом, Русским Кругом, Русской Радой. Следует только избегать названия “Русское Вече”, ибо… Винавер не согласится…
Что должно сделать это учреждение? Вещь совершенно непозволительную. Оно должно повергнуть к стопам Лиги Наций проект об учреждении “народа без территории, но с правительством”, и требовать немедленного проведения этого проекта в
