О пользе и вреде «Опыта»
Посвящается Оливье Сегюре
В сверкании длюсь. Рене Шар
Философия Франции переживает не лучшие времена: после кончины Мишеля Фуко в июне 1984 года вся история французской мысли представляет собой череду громких смертей — Жиль Делез, Жан-Франсуа Лиотар, Пьер Клоссовски, Морис Бланшо, Жак Деррида, Поль Рикёр, Филипп Лаку-Лабарт. Прискорбно, но ясно: уходит целая эпоха, в которой все эти мыслители, а также те, что перестали быть немногим раньше — Ролан Барт и Луи Альтюсер, — составляли то, что следует считать ведущей движущей силой европейской философии второй половины XX века или, если воспользоваться формулой Алена Бадью, остающегося, вместе с Жаком Рансьером и Жак-Люком Нанси, «последним из могикан» вымирающего на глазах философского племени одним из «основных моментов» французской мысли ушедшего столетия. «Конец света, всякий раз единственный в своем роде» — так озаглавил Жак Деррида одну из предсмертных своих книг, где были собраны его прощальные слова, обращенные к тем из его спутников мысли, что уходили до него.
Вопреки апокалипсическому звучанию, формула Деррида, как и вся его книга, высвечивает едва ли не самую характерную особенность современной французской мысли, заключающуюся в сознании того, что философия, мысль, умственное начинание возможны не иначе как вместе — в строго определенном месте, где сразу же обнаруживается абсолютная неуместность каждой по-настоящему оригинальной мысли, и сообща, то есть в таком сообщении, в котором каждый культивирует свое отличие, свою странность, иногда иностранность. Французскую мысль 60—90-х годов XX столетия отличает, прежде всего, это напряженное бытие в сообществе, своего рода «коммунизм мысли», который, наперекор печальной истории коммунистической идеи в XX веке, остается трансценденталью философии, условием возможности ее существования. Сколь ни разнились бы концепции, сложившиеся в умах отдельных французских мыслителей этого времени, во всех без исключения принимается во внимание мысль Другого, который, даже не будучи в жизни другом, более того, оказываясь порой недругом, предоставляет философу возможность взглянуть на себя со стороны. Сколько ни твердили бы люди об одиночестве, уединении, покинутости или сиротстве творца, философ творит в сообщении с себе подобными, в которых ищет, разумеется, не нарциссического повторения себя, не того же самого, не тождества, но исключительного различия — от себя, для себя, в себе.
В истории культуры часто бывает, что именно из уст другого, часто недруга, приходит именование, посредством которого выхватывается отличительная черта какого-то движения, направления или поворота в творческой жизни. В 1985 году Люк Ферри и Ален Рено, молодые философы неокантианского толка, ставшие сегодня новыми французскими «мандаринами», опубликовали книгу «Мысль 68-го. Опыт о современном антигуманизме», в которой недвусмысленно связывали новаторский характер концепций Бурдье, Деррида, Лакана и Фуко с событиями мая 1968-го, этой «студенческой революцией», всколыхнувшей сорок лет тому назад всю Францию. Многим думающим людям, и прежде всего самим мыслителям, скопом записанным в антигуманисты, такой ярлык пришелся не по вкусу, в основном из-за личных или политических пристрастий, но также и глубоких — принципиальных — разногласий в строе, стиле, проблематике философского мышления. Со временем страсти улеглись и стало очевидным, что если что-то и объединяет разнонаправленные поиски ведущих французских мыслителей 1960—1990-х годов, то именно напряженное внимание к проблеме власти, упорная проблематизация отношения философа к политике. Да, с одной стороны, не что иное, как этот дух, стиль, шарм «мая 68-го» выделяет в глазах внешнего наблюдателя «французского философа как он есть». Но, с другой стороны, для французской мысли этого периода, мысли «экзистенциально-онтологической», мысли «“номадической”, поскольку она не имеет места, деконструктивной, поскольку парадоксальной» (Ж.-Ф. Лиотар), действительно характерен некий революционный напор, своего рода «террор философской буквы», в ломких рамках которого философия мыслит самое себя в непрестанной «распре» с политикой. И то, что в наши дни приоритет французской политики находит выражение в призыве «Покончить с маем 68-го!», лишний раз подтверждает смысловую связь философии и того, что остается событием или призраком оного.
Биография Мишеля Фуко, принадлежащая перу Дидье Эрибона, автора целого ряда биографических исследований о французских мыслителях XX века, а также работ по философии психоанализа, теории гей- культуры и идеологии «новой консервативной революции», была написана под знаком поэтической формулы видного мастера философской лирики XX века Рене Шара — «Развивайте свою непохожесть, свою законную странность!». Творчество французского поэта, чей стих «В сверкании длюсь» Дидье Эрибон выбрал эпиграфом к своей книге, крайне высоко оценивал Мартин Хайдеггер, заметивший как-то, что «философия и поэзия стоят на противоположных вершинах, но говорят одно и то же».
В самом деле, в поэтической формуле легко расслышать отзвук формулы философской, над которой Мишель Фуко бился не только в последние годы, но и всю свою жизнь — речь идет об этой самой «заботе о себе», на которую был направлен грандиозный и оставшийся незавершенным проект «Истории сексуальности» и в которой, вместе с тем, сосредоточена главная движущая сила того, что следует считать «опытом» философа. Действительно, все работы Фуко, начиная с ранней университетской монографии «Психическое заболевание и личность» (1954) и заканчивая «Историей сексуальности» и курсами в Коллеж де Франс, не были просто книгами, но все без исключения принадлежали к тому роду произведений, которые сам он называл «книгойопытом» [1].
Поясним мысль философа. Книга-опыт никогда не сводится к буквальному, дословному содержанию, сколь богатым или даже неисчерпаемым оно бы ни казалось; в книгеопыте всегда содержится некий остаток, неустранимый никаким, даже самым изощренным толкованием, этот несократимый остаток заключает в себе неизъяснимые в слове боли, тревоги, заботы, в которых рождались слова, строки, параграфы, вступления и заключения, иначе говоря, та «доля неведомого, откуда ведет происхождение всякое произведение» (Морис Бланшо). Самое важное в этой доле то, что в ней осталось от автора, от его индивидуального опыта, ибо, завершив книгу, оставив в ней крупицы себя, он переходит к иным творческим и экзистенциальным возможностям. По завершении книги-опыта автор «умирает», вместе с тем — становится другим, в нем что-то отмирает, в завершенной книге остается частичка его субъективности, а сам автор ищет других возможностей своего «я», обращается к другой книге, погружается в другой опыт. Рассказывая о своем опыте, оставшемся в «Истории безумия», Фуко признавался: «Опыт есть нечто такое, что проделываешь в одиночку, и однако же полностью он осуществим лишь постольку, поскольку выходит за рамки чистой субъективности туда, где другие смогут, не скажу в точности его повторить, но, по меньшей мере, с ним столкнуться или пересечься» [2].
В другом месте, связывая понятие «книги-опыта» с творчеством таких писателей, как Ж. Батай, М. Бланшо и П. Клоссовски, Фуко подчеркивал, что существо такого опыта — в достижении каких-то пределов, краев, за которыми субъект творчества уже не может быть прежним: «Идея опыта-предела, в котором субъект отрывается от самого себя… определяет то, что сколь скучными, сколь научными ни казались бы мои книги, я всегда воспринимал их как прямые опыты, направленные на то, чтобы оторваться от самого себя, помешать себе быть прежним» [3].
Исследование экзистенциального опыта, на котором зиждется книга-опыт, не может быть представлено в виде тривиального биографического описания; рассматривать такой опыт — значит со всем возможным вниманием следовать тем линиям жизни и письма философа, в которых он достигал пределов, границ, концов, где он исчерпывал последние возможности своего существования и языка, доходил до крайности, откуда уже нельзя было двинуться дальше, где он останавливался и возвращался назад, чтобы сначала пройти путь до какого-то другого конца, предела, или, наоборот, где он заступал за опасную грань, буквально во вред себе. Такого рода опыт — постоянное испытание и пытание себя, опыт-пытка. По точному замечанию Фуко, отдаваться такого рода опыту — «значит пытаться достичь той точки жизни, которая как можно ближе к тому, что невозможно пережить» [4].
Как ни парадоксально, но книга Дидье Эрибона, посвященная «предельному опыту» Мишеля Фуко,
