предшествовавшая ей эпоха, то Белого, жившего постоянными взрывами своих только что провозглашенных убеждений, нельзя не признать типичным духовным революционером2.
Вернувшись осенью 1908 года из Тверской и Тульской губерний, Белый рассказал, что «взрыв», апокалиптическое преображение, готовится в крестьянстве; именно тогда он начал писать СГ К православной иерархии Белый относился с негодованием, предпочитая ей некую собственную религию. «Если свою веру они смеют называть христианством, тогда я мою веру буду называть христовством», — говорил Белый Валентинову; так, 'христовством', нередко называли хлыстовство этнографы. По Белому, именно в деревне вот-вот начнет свое извержение революционный вулкан. «Долго так продолжаться не может, [...] вулкан откроется, лава потечет, все сжигая, пусть выжигает этот проклятый режим», — говорил Белый1. Единственной сдерживающей ее, как пробка, силой он считал священников — «агентов синодальной идеологии»; их типический представитель запечатлен в СТв образе попа Вукола. В алкогольном бреду Ву-кол разыгрывал сам с собой осаду Карса. В 19 веке русские войска трижды брали эту крепость штурмом, но она так и осталась турецкой; по-видимому, эти спектакли пьяного попа должны символизировать безнадежную борьбу России с силами Востока.
ИЗ ПЕПЛА
На страницах первого сборника Белого Золото в лазури новый Христос появляется не однажды. По мере движения стихотворения Не тот Христос оказывается антихристом. Стихотворение Вестники вновь рассказывает об апокалиптическом пришествии; суть, однако, смешается с содержания вести на канал информации. Новость, «что идет к нам Христос», передается не человеческим голосом, а золотым переливом поля; но люди не понимают речи природы. В цикле Вечный зов автор примеряет на самого себя роль нового мессии, хлыстовского или, может быть, розенкрейцерского Христа-еретика:
Проповедуя скорый конец, я предстал, словно новый Христос, возложивши терновый венец, разукрашенный пламенем роз.
Главная идея этого героя звучит как пародия на стихи Соловьева и Блока о Вечной женственности (сравните рефрен с блоковским: «Предчувствую тебя, [...] тоскуя и любя»):
И звучит этот вечный напев: «Объявись: зацелую тебя». [...] Тот же грустно-задумчивый зов: «Объявись: зацелую тебя».
Прекрасная мечта сразу же, без промежутка, ведет к тяжкому разочарованию:
В небе гас золотистый пожар [...] Хохотали они надо мной, над безумно-смешным лжехристом [...] Потащили в смирительный дом1.
До работы над СГ к в процессе этой работы, ультрарадикальные идеи, которыми жил Белый, волнами сменялись разочарованием, чтобы вскоре вновь вспыхнуть или, может быть, взорваться. Этот процесс нашел более полное отражение в сборнике стихов Пепел, а яснее всего в помещенном в его издании 1909 года «Вместо предисловия»:
Капитализм еще не создал у нас таких центров в городах, как на Западе, но уже разлагает сельскую общину; и потому-то картина растущих оврагов с бурьянами, деревеньками — живой символ разрушения патриархального быта. Эта смерть и это разрушение широкой волной подмывает села, усадьбы; и в городах вырастает бред капиталистической культуры2.
Пепел посвящен Некрасову, и в цитированных строках выразились пасторальные анахронизмы, характерные для русского народничества. В начале 20 века эти формулы настолько отстали от эпохи, что кажутся скорее комичными. Стихи Пепла написаны от лица радикально анти-буржуазного героя, не имеющего собственности и семьи; единственным известным нам его атрибутом является непрерывность перемещения в пространстве. В реальности этот герой мог быть странствующим народником-агитатором, сектантом-бегуном или просто бродягой-босяком.
Ныне, странники, с вами я: скоро ж Дымным дымом от вас пронесусь — Я — просторов рыдающих сторож, Исходивший великую Русь3.
С горькой самоиронией это патетическое стихотворение подписано: «январь 1907. Париж». Вообще при чтении Пепла кажется, что его лирический герой не имеет отношения к эмпирической личности Андрея Белого, а моделирует другое лицо, предмет зависти и фантазий автора — Александра Добролюбова; весь цикл как бы написан от лица этого поэта, действительно скитающегося сейчас по полям и стихи более не пишущего. Этот лирический герой Пепла перешел и на некоторые страницы СГ.
Вспомнил Дарьяльский свое былое: [...] девица пожимала плечиками, когда речь шла о Руси; после же пешком удрала на богомолье в Саров; похохатывал социал-демократ над суеверьем народа; а чем кончил? Взял, да и бежал нз партий, появился среди северо-восточных хлыстов. Один декадент черной бумагой свою оклеивал комнату, все чудил да чудил; после же взял да и сгинул на много лет; он объявился потом полевым странником (302—303).
Последний, несомненно, Добролюбов, на что указывает черная комната, памятная по его декадентскому периоду; он же — лирический герой Пепла, «пророк полей». Социал-демократ, ушедший в хлысты,— скорее всего Леонид Семенов. Девица-паломница менее характерна, но можно предположить, что и здесь имеется в виду человек близкий Добролюбову — сестра Брюсова, не раз ездившая за Добролюбовым по путям его странствий. В любом случае этот пассаж делает Дарьяльского членом ближайшего крута Добролюбова, одним из тех немногих, кто ушел вслед за ним.
Амбивалентность Белого, внутренние противоречия его главных идейных позиций проявлялись как колебания и отступления, возвраты и новые двойные отрицания. Позднейшее стихотворение Родине [1917], одно из самых популярных стихов Белого, было посвящено матери Блока; и «недаром», тонко замечал мемуарист1. Экстатическое растворение в революционной стихии моделировано по образцу старообрядческого самосожжения.
И ты, огневая стихия, Безумствуй, сжигая меня!
Поэт готов к сожжению как к жертвенному подвигу во имя безумной России. Огню надо отдаться так, как отдаются молитве:
Не плачьте: склоните колени Туда — в ураганы огней.
Тогда на русскую землю сойдет Спаситель, в точности как в стихотворении Тютчева «Эти бедные селенья»:
Сухие пустыни позора [...] Согреет сошедший Христос.
Так сбудется мессианская роль России. Поэт уподобляет себя старо-обрядцу-самосожженцу, вместе с ним верит, что в огне он воссоединяется с Христом, и объявляет этот костер символом новой России.
Россия, Россия, Россия — Мессия грядущего дня2.
Россия вновь обожествляется в духе Достоевского; но то, о чем в 1870-х годах говорилось в будущем времени, в 1917 свершается в настоящем. Прямым источником этих стихов является давнее уже Заh аятие огнем и мраком Блока, в котором то же сочетание «испуганной России» со «сжигающим Христом». Все же у Блока эти два начала находились в очевидном конфликте. Теперь Россия чудесно измени-пась; осмелевшая и слившаяся с Христом, она сжигает самого поэта. Сполна используя возможности русской рифмы, Белый последова-[ельно осуществляет синонимический переход 'Христос' — 'мессия', а потом фонетический 'мессия' — 'Россия'; так Христос приобщается к России с помощью сугубо поэтических средств.
В конце концов тема христоподобной революционной России найдет свое применение в поэме 1918 года Христос воскрес; но тут она ныражена осторожно и даже деликатно. В поэме собираются многие давние образы. «Мистерия совершается нами — в нас». Россия приравнивается к апокалиптической «Облеченной солнцем Жене» и еще к «Богоносице»: этот неологизм произведен от комбинации между народным словом 'Богородица' и 'народом-богоносцем', ученым термином славянофилов и Достоевского. В названии, в начале и в конце поэмы повторяется, как на Пасху, «Христос воскрес»; и действительно, текст датирован апрелем1. В отличие от Двенадцати Блока, Христос показан как мистический образ вне пространства-времени; нигде не говорится о том, что в апреле 1918 Христос воскресает в другом смысле, чем он воскресал в иные годы и тысячелетия.
