нужно было преодолеть на символическом уровне. Литературный Демон, воплощение фаллической власти, должен был быть замещен новым героем. Этого мужского, но и не вполне мужского героя Блок искал и конструировал всю жизнь. Поиск выходил за границы отцовских идей и вместе с тем из них следовал.
УЧИТЕЛЯ
По словам младшего современника Блока, в том образе российской истории, в частности истории русской словесности, который сложился к концу 19 века, «самым поразительным» было «исключение всей духовной культуры»; Г. П. Федотов назвал эту унылую картину «Россией Ключевского»1. Академическая обстановка изменилась к началу 1910-х годов, с выходом Вех и русского перевода книги Уильяма Джемса Разнообразие религиозного опыта. Интерес к «религиозной мистике» легализовался в качестве занятий фольклором, этнографией, психологией. Тут он сомкнулся с более традиционным народолюбием, унаследованным от предыдуших поколений русской интеллигенции. Народничество нередко оказывалось еще более чем мистифицированным, зато мистицизм получал корни в исторической современности. Университетские года Блока пришлись как раз на момент этого перелома.
В одной из первых своих статей Блок так рассказал о впечатлениях от курса русской словесности:
с трудом пробираясь во мраке и бездарности российских преданий, чернорабочими тропами [...] — мы внезапно натыкаемся на руду. Поет руда. Над ухом стоит профессор. Слышен его голос: «Ну, это знаете, неинтересно. Какое-то народное суеверие, продукт народной темноты». Но голос профессора (...] заглушает певучая руда. И сразу не разберешь, что поет, о чем поет, только слышно — поет золото (5/90).
Пока остается неясным, что именно стоит за не очень удачной метафорой певучей руды. Известно, однако, какой профессор имеется в виду. Историю русской словесности читал Блоку Иван Шляпкин. Мальчиком знавший Достоевского и Ореста Миллера2, профессор
Шляпкин был автором исследований о древнерусских крестах', о святителе Дмитрии Ростовском2 (написавшем Четьи-Минеи и Розыск о брынской вере, в котором впервые описывалось хлыстовство). Делом Шляпкина и его поколения было возвращение духовных аспектов культуры в общеисторический контекст. В 1913 году от студентов Шляпкина требовалось читать и исследования о сектах, и Вл. Соловьева, и Вехи1. Об исторических взглядах Шляпкина говорят его рассуждения об отношениях Петра Великого и Дмитрия Ростовского:
реформы великого Преобразователя (...) привели только к узкосословным результатам, не снискав симпатий народной массы, как приобрели ее реформы Гуса или Лютера (...) Гению Петра не удалось, да и некогда было, переделывать миросозерцание русского народа4.
На деле Блок получил в университете объемную филологическую подготовку, которая могла соответствовать его интересам в области русской мистики, если бы эти интересы имели профессиональный характер. Все вопросы, индивидуально подобранные Шляпкиным для Блока на госэкзамене по русской литературе, были так или иначе связаны с мистическими аспектами русской традиции: 1.Мифологическая теория; 2.Жидовствующие; 3.Масонство при Екатерине; ^Жуковский5. Но расхождения между учителем и учеником, очевидно, были; ответ Блока был оценен лишь как «удовлетворительный». Проблема состояла в различиях не интересов, а подходов. Широко мысливший Шляпкин среди «методов изучения литературы» перечислял «эстетический, этический, исторический, психологический и социологический»6. Юному Блоку более всего не нравилось то, что он описывал в письме в отцу как «социологические и т. п. воззрения на то, что для меня священно»7. Много лет спустя, излагая свое понимание истории литературы, Блок отвечал на недоверчивые возражения слушателей: «Мы слепы и будем слепы как щенки, пока будем пользоваться в этой области бедными приемами науки» (6/146).
Все же подготовка по русской филологии, легко соединяясь с унаследованной от предшествующего поколения народнической фольклористикой, помогла мистическому самоопределению Блока. В своих студенческих работах Блок искал материал, который помог бы найти компромисс между влекущей его мистикой и диссертабельными филологическими темами. Сначала он хотел писать реферат о Достоев-
ском, причем точно выбрал самый мистический из его образов — Ивана-Царевича1. Эта фигура самозванца, перешедшая в Бесы из на- * родной сказки, всерьез воспринималась как ролевая модель Сокурс- Ё ник Блока, поэт Леонид Семенов, прошедший путьотсоциал-демок- В рата до сектанта, в 1904 году мечтал сам стать Иваном-Царевичем из ¦ Бесов1, и о подобных самозванческих претензиях позднего народни- ¦ чества Гиппиус написала своего Романа-Царевича. Студент Блок ду- И мал также о Сказаниях о иконах Богородицы, о письмах Жуковского и ¦ в конце концов остановился на русском масонстве. В своем реферате Я Болотов и Новиков* Блок противопоставлял западные масонские и Щ русские мистические влияния'1. Единственная собственно филологи- Щ ческая работа Блока — очерк Поэзия заговоров и заклинаний весь про- Щ никнут темами русской фольклорной мистики; здесь уже просматри- Щ вается связь с позднейшей эссеистикой Блока. Я В отличие от таких фигур Серебряного века, имевших личный и иног- ffl да глубокий опыт отношений с сектантами и раскольниками, как Куз- Ч мин, Бердяев, Клюев, Пришвин, знакомство Блока с русскими секта- 1 ми было почти исключительно книжным. По злым словам Белого, | «Блок народа боялся; народ ему нужен был для подпуга: интеллиген- I ции»5. Письма самого Блока из его дома-дачи в Шахматове полны впол- ' не барского раздражения на ленивых работников (например, на плот- 11 ников во время ремонта). В деревнях, окружавших Шахматово, сек- ' тантов, насколько мы знаем из воспоминаний, не было; не имело влияния в этой местности и духовенство6. 'Народолюбие' Блока в гораздо большей степени зависело от круга его чтения, в который входили книги о русском фольклоре, расколе и сектах. Так, Блок с увлечени- < ем читал Мельникова-Печерского, профессионального сектоведа и ' популярного писателя; «местами хорошо», — сообщал он матери свои впечатления7- Образы Мельникова были настолько значимы, что Блок сам сравнивал его Фаину из романа Па горах с собственной Фаиной из Песни Судьбы: «тоже — раскольница с демоническим»8. На столь пря- I мое признание предшественника нечасто решаются поэты. Знал Блок и работы другого исследователя русского раскола, крупнейшего исто- f рика-идеолога народничества Афанасия Щапова9. В библиотеке Бло- * ка10 сохранилась содержащая его пометы книга Коновалова Религиоз- ' ный экстаз в русском мистическом сектантстве и книга Прутавина Бунт против природы (о хлыстах и хлыстовстве). j
Книжные знания подкрепляли и развертывали те чувства, что были восприняты с детства и юности, и более всего от матери. В предыдущем поколении интерес к сектам был характерен для самых неожиданных людей. Евгений Иванов, в 1906 году посетивший тестя Блока, Дмитрия Менделеева, рассказывал о знаменитом ученом: «изумительная личность старик, он не химией только интересуется, а и сектантством [...], к мистикам симпатия и даже к хлыстам»1.
Юношеский мистицизм не сразу нашел свои формы. Вместе с А. И. Розвадовским, шафером на свадьбе Блока и будущим иезуитом, Блок обсуждал нечто вроде эйкуменического синтеза, куда вошли бы «кровь священническо-немецкой мистики» и католическая «политико-религиозная породистость»2. Покинув Петербург, Розвадовский писал Блоку:
Мне кажется, в России сильнее, чем где бы то ни было, чувствуется потребность новой религиозной правды. Чем объяснить, с одной стороны, это поразительное безверие интеллигенции, с другой, еще более удивительное сектантство. Ведь сектантство не случайное и не спорадическое явление в русском народе, а общее и постоянное. Очевидно, есть что-то в православии, что не удовлетворяет более чуткие души3.
Важную роль сыграл в жизни Блока Семен Панченко, ближайший друг Александра Добролюбова до ухода последнего в народ. Блок считал Панченко «живой книгой Добролюбова» (8/151): сектантский термин 'живая книга' означал святого человека, живой образ Христа, который заменяет 'писаную книгу', Евангелие. Благодаря Панченко юный Блок оказался причастен не к книжному, а к личному влиянию Добролюбова. Как ролевая модель, Добролюбов был куда более талантлив, чем как автор книг. Сам же Панченко был знатоком церковной музыки, открытым гомосексуалистом и человеком крайних политических взглядов*. Со слов Добролюбова известно, что Панченко был «старым партийцем-большевиком» и встречался с Лениным. Вместе они, Панченко и Добролюбов, якобы участвовали в «особом государственном заговоре» с целью «преобразовать Россию на народный лад»5. В семье Блока вокруг Панченко складывался сложный клубок отношений. Влюбленная в него тетя поэта писала о нем так: «Это был ненасытный искатель, человек с большой волей, бессребреник-скиталец»6. Панченко, относившийся к Бекетовой по-дружески, был очарован
