– Год жизни, – произнес Диамар Аристархович, не сводя с нее водянистых немигающих глаз. Его губы снова растянулись в стороны, словно он выполнял гимнастику для лицевых мышц. – Согласна?
Катя вдруг почувствовала, что снова может дышать.
– Да! – почти выкрикнула она, звенящим от слез голосом, выплескивая в лицо этому незнакомому и страшному мужчине вместе с криком весь ужас, который пережила за эти секунды, всю свою любовь к Максиму и безумную надежду на чудо.
Внезапно в жарко натопленной комнате стало холодно. Мороз хлынул сверху, как будто Катю резко окатили из ведра ледяной водой. Мгновенно закоченели пальцы, кровь отхлынула от щек. Стрельнуло болью в пояснице, отдалось в коленях. Сердце болезненно сжалось и трепыхнулось, в глазах потемнело. Катя покачнулась и, возможно, не устояла бы, но страшный незнакомец подхватил ее под локоть и усадил в ободранное кресло.
– В первый раз всех ломает, – сообщил он. – Посиди, отойдешь.
Перед лицом вынырнула кружка, наполненная горячим чаем. Катя тупо уставилась на нее, не в силах унять дрожь.
То, что сейчас произошло, не поддавалось никаким объяснениям, было нелепо, нереально, просто невозможно.
– Он… он будет жить?
– Теперь будет. Завтра придет в себя.
Она хлебнула из кружки, избегая взгляда собеседника. Чай был горячий, крепкий и сладкий. Катя такого уже много месяцев не пила.
Максим будет жить. Остальное не важно.
Неожиданно появилось острое, почти непереносимое желание поговорить с кем-то, поделиться невозможным кошмаром, в котором жила Катя последние дни.
– Знаете, я ведь не верила… Совсем не верила. Думала, Валентина так издевается. Или вытащить меня из больницы хочет.
– Теперь веришь? – полуутвердительно спросил Диамар Аристархович.
Катя механически кивнула.
Теперь она верила. Почти.
– Как вы это делаете?
– Какая тебе разница, – пожал плечами собеседник. – Допивай и уходи.
Катя поставила почти полную кружку, нашла в себе силы встать с кресла. Впереди было еще два часа дороги по вымерзшей Москве. Хорошо еще, что сегодня непогода, налета не будет.
– Спасибо за чай.
– Не за что. Буду нужен, приходи, – на прощание Диамар Аристархович даже не улыбнулся.
– И вот еще, – окликнул он ее уже в дверях. – Не болтай лишнего.
Дверь захлопнулась, и в спину Кате понеслись первые аккорды «Белой ночи».
Пробуждение в госпитале, как и всю неделю после, Максим помнил плохо. Засели в памяти отдельные фрагменты. Как открыл глаза, как увидел вокруг себя огромную комнату с белым потолком и выложенными кафелем стенами, но поначалу даже не понял, где он. Помнил, как приходила медсестра и меняла повязки, а он кричал и плакал, не в силах вынести боли. Первая самостоятельная прогулка до нужника показалась забегом на длинную дистанцию.
А сейчас ничего. Корявый шрам, пропахавший бедро и весь правый бок до самых ребер, саднил и чесался, но заживал быстро. «Как на собаке», – шутил хирург.
– Мы тогда уже возвращались, километров сорок до дому оставалось! И «мессер» этот непонятно откуда свалился – облачность низкая, метров сто еще поднимешься, и уже ни черта не видно, – Леша Калмыков брызгал слюной и водил руками, стараясь наглядно показать, как именно выпал из облаков фашистский самолет и как Максим крутанул вираж, чтобы выйти из-под обстрела.
Сам Максим ничего этого не помнил. Контузия. Доктора до сих пор смотрели на него, как на восставшего из мертвых. В госпиталь приезжал даже какой-то профессор военной медицины. Жал Максиму руку, осматривал шрамы, стучал молоточком по коленке.
– А потом, хлоп, и ты уже падаешь! Просто раз, и свалился! Как курсант-первогодок, прости меня, которому скорости не хватает докрутить. Мы даже сначала не поняли, он ли тебя срезал – ни обломков, ни дыму…
Медсестра уже рассказала Максиму, что нашли его студенты медицинского института, работавшие неподалеку на строительстве укреплений. Это была первая и, наверное, самая главная его удача.
– А фашист тоже сначала ничего не понял. Проскочил вниз, за тобой. Добить хотел! Потом прочухал, видать, что ты уже отлетал. Пошел на вертикаль, да поздно, голубчик – я уж тут как тут. Он у меня как на ладони! Сбросил газ, дал чуть от себя, и ка-а-ак… – когда дело касалось собственных подвигов, балагур Калмыков обычно расходился не на шутку.
Несмотря на отказ управления, Максим почти сумел выровняться. Пронесся у самой земли, зацепился винтом и рухнул в поле. От удара оборвало ремни, он вылетел из кабины и прокатился сотню метров уже без сознания. Распорол себе бок о какой-то камень, сломал руку и ребра.
Если бы не те мальчишки и девчонки, которых он даже не запомнил, до госпиталя Максиму живым не доехать.
В госпитале Максима заштопали, забинтовали, влили нужных лекарств и положили умирать. Никто не верил, что после такого можно выжить. Думали – умрет если не от потери крови, так от сепсиса. Не от сепсиса, так сердце встанет.
– Я потом спустился, вижу – «ишачок» твой носом в землю, хвост пополам. А тебя уже несут. Полуторка к тебе катит. Ну, думаю, если разом не убился – спасут! А на сердце все равно неспокойно. Как приземлились, я сразу к Михалычу. Михалыч, говорю, такое дело, дай машину…
– Ты лучше расскажи, как Катя все это время держалась? – прервал Максим Лешин монолог хриплым голосом.
– Катя в первый же день узнала. Мы сначала ей говорить не хотели, пока ситуация не прояснится. Да она дежурному позвонила со школы, как чувствовала. Дежурный все выложил, остолоп! Так и так, мол, сбили, подобрали, в госпитале.
Когда речь зашла о Кате, Калмыков поубавил обороты. Размахивать руками перестал и даже как будто немного ссутулился.
– Знаешь, а может, и правильно ей дежурный рассказал все. Она прямо тут же в госпиталь помчалась, хлопотала там за тебя. Тебя же сначала вообще нормально лечить не хотели, заштопали только. Говорили, лекарств и так не хватает, что на него переводить – все равно помрет. А Катя тебе пенициллин выхлопотала. Дочка врача какого-то в ее классе учится.
Катя заходила к нему каждый день, после уроков. Видно было, как она спала с лица, побледнела и осунулась, но держалась бодро. При взгляде на нее Максиму становилось стыдно. Как неосторожно он подставился под немецкую пулю!
Фашист наступал по всем фронтам, многие беспокоились за своих родных и близких, а кое-кто успел получить похоронки. Даже на этом фоне Катино горе стояло особняком. Когда Максим лежал при смерти, парни из эскадрильи отводили глаза. Прости, мол, не уберегли.
Потом, когда пошел на поправку, наоборот, стали поздравлять, подбадривать. Жизнь пошла своим чередом, но поселилось с тех пор в серых Катиных глазах что-то такое, чего Максим никогда в них раньше не замечал.
Леша еще помахал руками, рассказал о том о сем и ушел. А Максим побрел в другое крыло. Смотреть на декабрьскую поземку и курить самокрутку тайком от врачей.
Работы в школе почти не было: две трети учеников уехали в эвакуацию. Ей тоже предлагали, но Катя решила остаться с Максимом. Теперь она дни и ночи проводила в госпитале, среди раненых и умирающих. Меняла повязки, помогала при операциях, драила полы. Приползала домой, падала и засыпала, часто забывая раздеться. Усталость была благом – после нее не снились сны.
Иногда сны все же приходили. В них были «Белые ночи» и тяжелый змеиный взгляд бледно-голубых глаз, и тогда Катя просыпалась с криком, в холодном поту.
За окном рычала злая, лютая зима, глодала окна и двери, напоминая об испытанном однажды смертном
