живу я чужой жизнью, в стране, у которой ни названия, ни языка, одна только… «цивилизованность», что ли. Но какая-то она чужая, неуютная. Мне в тех снах все время кажется, что я виноват в чем-то. Воевали здесь люди, умирали, и от каждого зависело, мы победим или нас победят. Никто же не знает доподлинно, чья жизнь была самой важной. Вдруг, думаю, того, кто там лежит, в своем «ишачке»? Не по-человечески получается.
Доктор помолчал, не глядя в глаза, вздохнул. Хотел еще сказать, что победа не окончательная, пока не похоронен последний солдат, но постеснялся избитых слов. И вообще застеснялся:
– Глупость, конечно. Место, правду говорят, бесовское, оттого и сны. Как мы «ишачка» поднимем, я Льву Эдуардовичу напишу. Нужно по архивам посмотреть, что за машина, кто летал пилотом. Не откажите, пожалуйста, – доктор мельком глянул на джип, – я слышал, архивный поиск – дело не дешевое.
Яшка проснулся в ледяном поту. Опять этот сон, реальный, как жизнь. Каждый день они с Голубковым вылетали на немецкого аса, но неудачно, большое небо не хотело пересекать их с врагом. Зато каждую ночь, раз за разом, бой прокручивался в воспаленном Яшкином воображении. Каждую ночь Яшка выходил на немца в лоб, прикрывая командира, самолеты ревели навстречу друг другу звериным моторным ревом, и… Яшка отворачивал, не мог пережать немца. Он получал пушечную очередь «ишаку» в брюхо и падал, падал, падал в непонятную глубину…
Сегодня Яшка понял, что бог, иудейский или комсомольский, все же есть, и этот бог определил Яшке задачу вовсе непосильную. Яшка понял, что от него, тихого, незаметного, трусоватого, зависит, кто же возьмет победу. Не над бахвалом-асом, а главную Победу, общую на всех. Его мука и, наверное, жизнь какой-то непонятной прихотью судьбы оказались последней каплей, которую нужно обязательно уронить в общую чашу на алтаре. Бог ехидно намекал, что не Яшкино это дело, быть последней каплей. Яшка знал, что не справится, что сон станет явью, и миллионы людей погибнут, а остальные им позавидуют, что перестанет быть родная страна, потому что немец-ас сильнее его, Яшки Кантора.
И Голубков был неспокоен.
– Снится черте-что, – бурчал комэск перед вылетом и прятал глаза. – Свалим немца, напьюсь.
Вылетели – несколько самолетов из нового, уже после опытного Яшки, пополнения и комэск с ведомым. Вышли на рандеву со штурмовиками, благополучно проводили их до цели и на обратном пути занялись своей главной заботой.
Карла Вильке ловили на живца – Голубкова. Капитан сбрасывал скорость, имитируя повреждение, а Яшка летел рядом, вроде бы сопровождал. Немцы не упускали случая добить поврежденного, но до сего дня чертов ас с бабой на фюзеляже на крючок не шел.
А сегодня случилось.
Немцы догнали их у линии фронта. Двойка «мессеров» без лишних маневров зашла Голубкову в хвост и открыла огонь еще издали, неопасно. Нужно было не упустить момент, и капитан Голубков не сплоховал, до времени шарахался, а потом резко крутанул «ишачка» на сто восемьдесят градусов и дал газ. Только одно «ишак» делал, чего не мог немец: маневрировать, крутиться чуть не на месте, расплачиваясь за это скоростью и устойчивостью. Этот козырь Голубков сумел разыграть, немецкий самолет вмиг стал из преследователя дичью и рухнул в болото, растерзанный пушечными очередями. Второй опешил от неожиданности и ушел вверх – «ишачки» шли на малой высоте, чтобы обезопаситься снизу, – и теперь Голубков довернул в хвост немцу. Догнать его он не мог, но четыре реактивных снаряда, закрепленные под крыльями, могли. Голубковский «ишачок» взорвался ракетным залпом, и одна ракета догнала «мессер».
– От солнца смотри! – прокричал Голубков сквозь помехи, но Яшка и сам знал.
Вторая, засадная двойка немцев падала от слепящего солнца, и Яшка ватными руками бросил самолет им навстречу, в лобовую атаку.
Запел полной мощью мотор, а Яшка еще ничего не решил. Чуть двинуть штурвал, и «ишачок» брыкнет в сторону, подставит врагу бок или брюхо, а там – спаси меня парашют! Кто осудит? Яшка эти секунды сидел камнем, не в силах двинуть ни рукой, ни пальцем, только давил и давил гашетки. От страха смерти, от страха опозориться… Кто знает, да разве это важно! В последнюю секунду он не выдержал, закрыл глаза и заорал, как младенец, победивший за право на жизнь.
Немец отвернул в последний момент, и пушечная очередь разрезала две единицы на его борту, не дала выйти из пике. Немец не умел совершать подвиги, хотя, в отличие от Яшки, считался смельчаком. Видимо, иногда подвиг выбирает себе хозяином труса.
Яшка открыл глаза и увидел серое небо. В небе не было самолетов, ни гитлеровских, ни наших. Никто, и Яшка в том числе, не знал, как в действительности погиб капитан Голубков, забрав с собой веселого паренька Карла, белокурого рыцаря рейха.
Капитана Голубкова наградили Красным Знаменем, посмертно, но выдать награду оказалось некому, его родные остались в немецкой оккупации, а потом как-то забылось. Спустя шесть десятков лет упорный доктор Перов нашел в архивах приказ, но не орден, давно осевший в чьей-то коллекции, и начал искать иголку в стоге сена – Голубковых в России.
Яшка Кантор прошел войну во фронтовой авиации, не в Гвардейских истребительных полках, где умножали личные победы Кожедуб и Ахмет-Хан, а рядовым небесным пахарем, потому большого счета не имел, чем судьба наградила, тем и был богат – несколько сбитых врагов и сам падал не раз.
В Камышовку он приехал еще только раз. Когда увидел в новостях поднятый из болота самолет с едва различимым рядом звездочек на борту.
В добром будущем вашем
Леонид Каганов
Дело Правое
And I know you’re in this room
I’m sure I heard you sigh
Floating in between
Where our worlds collide
It scares the hell out of me
And the end is all I can see
And it scares the hell out of me
And the end is all I can see
Часы в уголке экрана показывали пять минут двенадцатого. Пять минут назад мне следовало выйти на дежурство. Понятно, что пять минут не опоздание, и никто из наших с такой точностью не ходит, но все равно неловко – мое ведь дежурство, сам вызвался. А чем я занят вместо этого? Сижу в дурацком чате, где собираются совсем другие люди и не бывает никого из наших ребят, беседую с очередным виртуальным троллем. Бог, который собрался уничтожить человечество, если ему сейчас не доказать, что этого делать не надо! Ну-ну. На миг мне почудилось, что вот-вот в стене комнаты прямо на стареньких обоях с лотосами откроется тайная дверь в параллельный мир. Но обои оставались обоями, и было слышно, как за стенкой в маминой комнате уныло бубнит телесериал, методично выливая в окружающее пространство свою немудреную копоть: ножи, бомжи, кабаки, проститутки; кого-то пытали хмурые наигранные бандиты, а их ловили такие же хмурые отечественные менты… Туда точно не хотелось. Если человеческий мир подлежал уничтожению как недостойный, то начинать следовало с телевизоров. Я откинулся на спинку кресла. Интересно, а как вообще можно решить подобное доказательство? Пожалуй, только методом от противного. «Апагогия – лучшее средство от демагогии», – как любит повторять наш препод матлогики Захар Валентинович по кличке Завал. Я снова искоса бросил взгляд на стену, но никаких дверей не открывалось. Вдруг само собой распахнулось окно – почти на весь дисплей. Видно, задел мышку, и оно развернулось. Это было очень своевременное приглашение: часы уже показывали четверть двенадцатого, пора дежурить. Я захлопнул браузер вместе с нашим странным чатом, поленившись сегодня даже попрощаться, вместе с десятком прочих страничек, оставшихся от безуспешных попыток найти в поисковиках задачки по сопромату, подвинул ближе клавиатуру, потер ладони друг об друга и распахнул свое заветное окно на весь экран, забыв о чате, о сопромате, да и вообще обо всем.
Теперь я огляделся. Вдалеке пылал лес, а вокруг – то ли деревня, то ли хутор, не поймешь, все лесом заросло. Никогда в этом месте не бывал. Два дома каменные, дорожки чистенькие, клумбы, между домами постройки, но не сараи – то ли гаражи, то ли голубятни. И все это обнесено
