«бобы с анисом»?
«Попрошайка, а еще экзаменовать меня собирается!» — подумал я и отвернулся, не обращая больше на него внимания. Так и не дождавшись ответа, Кун ласково проговорил:
— Может быть, не умеешь писать?.. Я научу. Запомнишь? Эти иероглифы нужно знать. Станешь хозяином, пригодятся, чтобы написать счет.
Подумав про себя, что до хозяина мне еще далеко и что на бобы с анисом даже хозяин никогда не выписывает счетов, я не знал, смеяться мне или сердиться, и лениво протянул:
— Без тебя знаю. В этом иероглифе два знака — наверху знак «трава», а внизу — «возвращаться».
Кун И-цзи очень обрадовался, постучал по прилавку своими длинными ногтями двух пальцев[38] и одобрительно кивнул головой:
— Верно, верно!.. А знаешь ли ты, что для иероглифа «возвращаться» существуют четыре начертания?
Я не вытерпел и, надув губы, отошел. Кун обмакнул было ноготь в вино, чтобы написать иероглифы на прилавке, но, заметив мое равнодушие, огорченно вздохнул.
Случалось, соседские мальчишки, заслышав смех, сбегались к кабачку и окружали Куна. Каждому из них он давал по одному бобу. Но, быстро проглотив их, дети продолжали с жадностью смотреть на оставшиеся. А Кун, в волнении, склонялся над блюдцем и, прикрывая его ладонью, говорил:
— Больше нет, нет у меня больше… — Затем выпрямлялся и, глядя на бобы, качал головой, бормоча: — Немного, немного! Разве здесь много?[39]
Тут мальчишки с веселым смехом разбегались.
Так развлекал посетителей Кун И-цзи. Но если он не появлялся, никто этого не замечал.
Как-то раз, дня за два или за три до осеннего праздника,[40] хозяин, не торопясь, подводил счет. Сняв доску с записью должников, он сказал:
— Что-то Куна давно не видно. За ним ведь девятнадцать медяков!
Тогда и я вспомнил, что Кун давно уже не показывался.
Один из выпивавших заметил:
— Как же он придет?.. Ему ведь ноги перебили!
— О! — вырвалось у хозяина.
— Совсем он одурел. Воровал, воровал и вздумал обокрасть самого цзюйжэня[41] Дина. Да разве у Дина украдешь?
— И что же?
— Что же? Сперва его заставили написать повинную, а потом принялись бить. Чуть не всю ночь избивали, а под конец ноги перебили.
— А потом?
— Что потом? Ноги перебили…
— Как же это?
— Как же? Кто знает. Его уж, наверно, и в живых нет.
Хозяин умолк и, не торопясь, продолжал свои подсчеты.
Осенний праздник прошел. Ветер становился с каждым днем все холоднее, чувствовалось приближение зимы. Даже стоя целыми днями у огня, я не снимал ватной куртки.
Однажды после полудня, когда в кабачке не было посетителей, я присел и задремал.
— Эй! Подогрей-ка чарку вина! — вдруг почудилось мне.
Едва слышный голос показался очень знакомым. Я огляделся — нигде ни души. Встал и посмотрел за прилавок. За ним у порога оказался Кун в изодранном в клочья халате. Он так почернел и исхудал, что смотреть было страшно. Он сидел, подобрав под себя ноги, на свернутой камышовой циновке, подвязанной к плечам соломенными жгутами.
— Подогрей-ка чарку вина, — повторил он.
Тут выглянул и хозяин.
— Кун? — воскликнул он. — Так ведь за тобой еще девятнадцать медяков!
Подняв голову, Кун, теряя последние силы, чуть слышно произнес:
— Это… в другой раз. А сейчас заплачу наличными… Только вина получше.
— Опять что-нибудь стащил? — спросил хозяин с обычным смешком.
— Не смейтесь надо мной, — только и сказал Кун, на этот раз даже не пытаясь защищаться.
— Не смейтесь над ним! Не воровал бы, не перебили бы тебе ноги!
— Оступился и сломал, оступился, оступился… — зашептал Кун, взглядом умоляя больше об этом не вспоминать.
Тут подошли еще посетители и принялись смеяться вместе с хозяином.
Я подогрел вино, вынес чашку и поставил ее на порог. Кун вытащил из рваного кармана четыре медяка и дал мне. Его пальцы были в грязи — ведь он передвигался на руках. Осушив чашку, он медленно пополз, сопровождаемый взрывами смеха.
После этого Кун не показывался, и в канун Нового года хозяин, сняв доску, сказал:
— А за Куном все еще должок в девятнадцать медяков.
В следующем году перед летним праздником хозяин опять вспомнил:
— А за Куном все еще девятнадцать монет!
Но в осенние праздники хозяин его уже не вспоминал.
Не появился он и в канун Нового года.
Так я больше его и не видел. Наверно, Кун И-цзи и в самом деле умер.
СНАДОБЬЕ
Осенью, далеко за полночь, когда луна заходит, а солнце еще не показывается, небо нависает над городком темным покровом.
Все погружено в сон, не спят только ночные гуляки.
Хуа Лао-шуань вдруг проснулся и сел в постели. Он чиркнул спичкой, поднес ее к фитилю в промасленной плошке, и обе комнаты чайной озарились голубоватым светом.
— Уже уходишь, отец? — раздался старушечий голос.
Из соседней комнаты донесся надрывный кашель.
— У-гу, — прислушиваясь к кашлю, ответил старый Хуа.
Застегнув халат, он подошел к жене и протянул руку:
— Давай!
Старуха Хуа долго шарила под подушкой, наконец, вытащила большой сверток с серебряными юанями и вручила его мужу.
Дрожащими руками старик положил деньги во внутренний карман и дважды примял его снаружи. Потом зажег фонарь, погасил светильник и прошел в другую комнату, ту самую, из которой доносились хрипы и мучительный кашель. Как только приступ закончился, старый Хуа тихо проговорил:
— Не вставай, сынок!.. Чайная? Ничего, мать одна управится.
Не получив больше ответа, отец решил, что сын уснул, и вышел за ворота.
На затихшей улице не было ни души, только отчетливо выделялась в темноте пепельно-белая полоска мостовой.
Кружок света от фонаря падал попеременно то на одну, то на другую ногу Хуа. Изредка ему попадались собаки, но они почему-то не тявкали. Было много холоднее, чем в комнате, но Хуа этого не ощущал и чувствовал себя помолодевшим, будто принял какое-то чудесное животворное снадобье. Он шел все дальше, широко шагая, а небо между тем слегка порозовело, дорога стала светлее.
