Гость из ночи

вот чего еще не надо… Иного типа встретишь: «Товарищ, говорит, сюда, товарищ, говорит, туда». А не досчитается кроны при расчете — звереет, смотреть противно! А то вот барышня одна… Зашел я к ней… анкету мою просматривает, а сама при этом и петли на чулке поднимает, и сливочное мороженое лопает и тараторит не переставая. Так вот, она ко мне бросается: «Товарищ, с ума сойти можно, при такой революционной биографии вы в каменоломне простой рабочий!» А грудь ее, ой грудь, видел бы ты, так и вздымается, вот так, вот так… Ты что ржешь? Смейся, смейся, но знай: надо мной смеешься — над самим собой смеешься, ты ведь такой же преданный чешский вол…

Снаружи затарахтел и остановился мотоцикл, входит старшина милиции; видно, с присутствующими он в дружеских отношениях.

Старшина. Добрый вечер! Стакан лимонаду… (Подсаживается к стойке, следит, как Калоус наливает. Затем берет соломинку и с удовольствием потягивает напиток.)

Ремунда (старшине). Все ищешь, чем бы заняться… а?

Старшина не отвечает.

Ремунда. Ну, старшина, район у нас просто образцовый? Или уже самый образцовый?

Калоус. Забери его, старшина, и делу конец. Он перстень стащил. С розовым бриллиантом!

Ремунда. Тебя забрать надо, ты маму совсем не слушаешься.

Калоус. А как там твои цыгане? Говорят, в Радваницах цыганский король объявился, не то император.

Ремунда. А какой же он собой, этот король? Пуговицы-то у него хоть золотые?

Старшина. Я ему и внушаю: ну, разве не лучше, когда своя квартира есть, мебель всякая, часы там, специальность. Мы скоро бог знает куда залетим — на самый Марс, а ты все еще кочевника изображаешь.

Ремунда смеется.

Старшина. А он отвечает мне на это: «Жизнь, говорит, товарищ старшина, когда не знаешь, что завтра будет. По плану — никакая это не жизнь». Для них счастье не знать, что будет завтра. Так им больше нравится. С риском.

Ремунда. А кто знает, что будет завтра, если сам король не знает? Ты-то знаешь?

Старшина. Знаю. Завтра воскресенье, 24 апреля 1960 года. Поспать можно подольше, поесть побольше, после обеда погулять с ребятишками, а вечером кино «Мы — вундеркинды». Билеты уже вот тут… (Хлопает себя по карману.)

Ремунда. Так ты, Витек — тебя зовут Витек, верно? — ты, выходит, счастливый человек?

Старшина (не совсем понял). Я… собственно, да… А чем это плохо?

Ремунда. Хорошо! Продолжай в том же духе. Только не очень носись на своем мотоцикле, не нарушай движения… Я ведь видел. Потом хлопот с тобой не оберешься. А что отец, навещаешь его?

Старшина. Само собой. В воскресенье, по утрам. А вот вы совсем его забыли…

Ремунда. Меня сейчас, мальчик, никуда не тянет, особенно в гости. Натащат тебе пирогов, съесть надо и еще спасибо сказать… Вот к нему только и хожу, к Калоусу.

Старшина. Насчет пивка?

Ремунда. Нет, насчет души. Чтоб душа у него не скисла. А, Калоус?

Старшина (Калоусу). На, держи золотую крону за свой напиток. И не забудь, Калоус, к маю прибраться. Чтоб красиво было. Привет! (Уходит.)

Ремунда. Видал? Счастливый человек! Высосал кружку лимонаду, и душа полна! А ведь ты, Калоус, ты тоже счастливый. Завтра открываешь в девять, обед в двенадцать, на обед гуляш, разве нет? Пиво заготовлено, сосиски тоже, план выполняется. Пенсия приходит аккуратно, мамочка довольна, с милицией в ладах.

Калоус. Хватит, старик, надоело.

Ремунда (замечает афишу на стене и, явно утрируя, читает по слогам). «Мы — вун-дер-кин-ды».

Калоус. Лучше о себе подумай. О других хлопочет, а сам только и ждет, чтобы рюмку поднесли.

Ремунда молча встает, кладет деньги на стойку, долгим взглядом смотрит на Калоуса — дескать, такого обращения с собой он не потерпит — и без слов направляется к дверям. Калоус удерживает его.

Калоус. Не сходи с ума, старик.

Ремунда. Пусти…

Калоус. Брось ты… и без тебя тошно.

Ремунда. Только тебе, да?

Калоус. Ну, ладно, не сердись!

Ремунда неуверенно возвращается.

Калоус. Сядь!

Ремунда не садится.

Калоус (усаживает его бережно, почти нежно). Дедка, старый ты мой, лысый…

Ремунда. Это звучит неплохо!

Калоус. По-твоему, выходит, я самый счастливый в районе? И всю жизнь мечтал с салфеткой бегать? (Протягивает обе ладони.) Гляди, видишь? Трясутся. (После паузы.) Сказать, кем я хотел быть? Зубным техником. Сказать, почему? Когда я повидал, сколько зубов повыбивали… там, знаешь… тогда я сказал себе: «Эмиль, если ты отсюда выберешься, стань зубным техником. И дела тебе хватит до самой смерти». Не взяли меня — руки трясутся.

Ремунда. Мало ли кто чего хочет!

Калоус. А может, лучше тому, кто ничего не хочет? Может, так, старик? Верно? Вот когда в мае здесь все цветет, и летают пчелы, и влюбленные держатся за руки, даже когда пьют лимонад, тогда я говорю себе: ничего, Эмиль, дышишь, и — слава богу!

Ремунда (вздохнув). Ну и дыши себе. А девушки у тебя все нет?

Калоус. Слушай, старик, сколько можно об этом? (Слышен шум подъезжающей машины.) Ну что бы я стал с ней здесь делать? (Калоус прислушивается к звукам на улице.) Кажется, машина?

Ремунда. Автобус? Вряд ли. (Смотрит на часы.) Для автобуса рановато.

Калоус выходит. Ремунда берет бутылку, из которой наливал Калоус, вынимает пробку, нюхает и, поколебавшись, отставляет в сторону. С улицы доносятся голоса Калоуса и Гупперта. Входит Калоус, он озабочен. Ремунда смотрит на него вопросительно.

Калоус. «Мерседес» пятьдесят девятого года.

Ремунда. Дипломатический?

Калоус. Нет, с заграничным номером.

Ремунда. Что-нибудь с машиной?

Калоус. Наверно. Он там возится с мотором, просит вызвать автомеханика.

Ремунда. Будет на пиво?

Калоус. Я не от всех беру.

Ремунда. Откуда он?

Калоус (заслышав шаги, прикладывает палец к губам, шепотом). От Аденауэра.

Входит человек с клетчатой сумкой. Лет пятидесяти, с проседью, в дорогом костюме. Старается быть незаметным, здоровается несколько смущенно, хочет казаться добродушным. Прежде чем остановиться у стойки, обходит весь ресторанчик, словно знакомясь с помещением. Приглядевшись, можно обнаружить в нем смесь любопытства, снисходительности и даже сентиментальности. Говорит на литературном чешском языке, но произношение сразу выдает немца, к тому же давно не говорившего по-чешски. Устало присаживается к стойке, берет пустую винную рюмку, рассматривает ее на свет — возможно, из педантизма, а возможно, потому, что он специалист по стеклу. Ремунда отходит к своему столику с видом человека, которого ничем не удивишь.

Гупперт. Пильзеньского, пожалуйста…

Калоус. Кружечку?