Прощайте, мама и папа. Воспоминания

Стэмфорде. Мама пришла в ярость из-за какой-то папиной провинности, одному Богу ведомо какой. Питер произносил свой монолог с бархатистым оксфордским акцентом из «Брайдсхеда».

«Билл сказал ей: „Голубушка…“ Она ответила: „Не называй меня голубушкой“. Билл выгнул одну бровь, может быть, даже обе и спросил: „Почему нет?“ Она отозвалась: „Я не собираюсь ничего объяснять. Просто не зови меня „голубушкой““. Билл не полез за словом в карман: „Тогда как же прикажешь тебя называть? Уродиной?“»

Закончив рассказ, Питер посерьезнел и сказал, что за всю жизнь не видел пары, более преданной друг другу. «Если кто-то говорил о Билле нечто не то, она превращалась в львицу». И Питер даже изобразил, как это могло быть.

Я на себе испытал мамину преданность и, вспоминая об этом сейчас, испытываю отвращение к себе за свою наглость у ее одра. (Я прощаю тебя.) Наверное, самым запоминающимся — несомненно, самым публичным — был случай в конце 1980-х годов. Я написал развернутое обозрение для «Нью-Йорк таймс бук ревю» о жизни Уильяма С. Пэйли, основателе CBS. [41] Мистер Пэйли, несмотря на все свои достижения, по словам Салли Беделл Смит, был в некотором смысле пройдохой в человеческом сообществе, и я одобрительно отозвался в обозрении об этом портрете сложного человека. О господи.

Вскоре после появления обозрения состоялся большой обед в Нью-Йорке в ресторане «Ла Гренуй», где подавали великолепную еду. Британская аристократка (их, кажется, слишком много на этих страницах) при всем честном народе обратилась к маме со словами: «Ваш сын дерьмо». Дама была, evidemment,[42] копьеносцем в лагере Пэйли. Все замерли. Мама подняла обе лапы (фигурально говоря). Момент был критический. Стычка дуайенов была на несколько недель темой номер один в Нью-Йорке. Общество и его бытописатели едва удерживались в рамках приличия. В это время я «бороздил моря», пересекал с папой еще один (проклятый) океан. А теперь мне пришло в голову, что я даже не поблагодарил маму за поддержку. Вот такой была моя мама. Когда дело доходило до защиты ее мужчин, она становилась Боадицеей, королевой воинов.[43]

Когда Патриция, папина сестра, впервые сообщила родителям, что ее новая соседка в Вассаре будет «отличной женой для Билли», она описала маму всего лишь одним словом — царственная. И мама действительно была такой. Шуйлер Чапин в своей надгробной речи в Метрополитен сказал: «Она не входила в комнату, она завладевала ею».

Мама была царственна в своих наклонностях и в своих чувствах. Помню, как однажды вечером я приехал домой на Парк-авеню и обнаружил, что у нее шея в повязке.

— Мама, бога ради, что случилось?

— Вчера вечером я была на обеде, и там присутствовала очень высокопоставленная персона, ну, я низко поклонилась и, поднимаясь, зацепила каблуками жемчуг. Удивительно еще, как голова осталась на месте.

Конечно, это банальность, что все играли свои роли, но я все равно скажу: она могла бы и убить. Ноэль Кауард, Мосс Харт, Клэр Бут Люк любили писать для нее броские фразы. Но мама и сама нередко сочиняла свои bons mots. Однажды вечером я наблюдал за политической беседой с мамой по телевизору, и она сказала о ком-то, кто произносил речи: «Эта женщина настолько глупа, что ее нужно посадить в клетку». Еще один ее шедевр: «Надо быть слабоумным, чтобы не верить». Каким образом «простая девушка из провинциальной Британской Колумбии» научилась так разговаривать? Когда она и Дэвид Невин уходили, все поднимались и, постояв, шли следом за ними. Вот так.

Она завладевала всеми. Шуйлер правильно это подметил. Она завладела своим мужем. И ему стало одиноко после того, как она ушла. Только видя его столь беспомощным без нее, я понял, как он был ей предан. Слова необычная любовь всегда были абстракцией для меня. Теперь я понимаю. Думаю, он тосковал даже по тому, как она сердилась на него.

Ему не хватало и рева толпы. В этом — как я подозреваю — состояла причина того, что он пропустил передачу о похоронах Джейн в Вашингтоне. Ему не хватало всего того, что было прежде: не хватало возможности свободно дышать, не хватало возможности ходить не задыхаясь более чем на расстояние в три фута. Он устал. Он хотел умереть. И я хотел ему помочь. Мне было нестерпимо видеть, как он страдает. Однако внутренний голос шептал мне: ради всего святого, не заканчивай свою жизнь в тюрьме.

Перед моим мысленным взором предстал в высшей степени неприятный сюжет в одиннадцатичасовых новостях, в котором я был главным героем, так как меня якобы привлекли к суду за помощь в совершении самоубийства. Я видел местного атторнея, подошедшего к микрофону. «Мы сочли достаточными доказательства для обвинения Кристофера Бакли, сына идола консерваторов, — наверняка он сформулирует это именно таким образом, — в убийстве». Светлая сторона этого заключена в том, что, возможно, некоторое время я проведу в обществе Майкла Скэкела.[44]

Но сначала мы поговорили.

— Пап, я…

Я мучился, не зная, как подобрать слова, как сказать ему, что не нахожу «религиозного аспекта» в качестве препятствия к самоубийству, но не считаю для себя возможным соучаствовать в нем. Однако английскому языку я учился на коленях одного из мастеров и, импровизируя, все-таки добрался до сослагательного наклонения и начал свою речь так:

— Папа. Только, скажем так, представь, что — случайно — человек принимает больше снотворных таблеток, чем ему предписано. Он принимает максимальную дозу, и у него случается помутнение рассудка… которое в глазах церкви может рассматриваться… ну, ты сам понимаешь… я не священник, но все же…

Папа держался на таблетках, и его печальный взгляд был философски отстранен от всего живого. Потом он поглядел на меня, блеснув привычной иронией.

— Я понимаю, к чему ты ведешь.

Мы, ни слова не говоря, посмотрели друг на друга.

— Что ж, продолжение следует.

Я ушел, чтобы он мог немного поспать, и религиозный аспект остался неразрешенным. Проходя по гостиной, я бросил взгляд на стоявший в стороне столик, на котором лежал сигнальный экземпляр моего последнего романа. «День бумеранга» (Он, на мой взгляд, не слишком удался. Извини. Б.). И я вновь услышал атторнея. «Это преступление особенно отвратительно, если учесть тот факт, что новый роман Кристофера Бакли защищает массовые самоубийства как способ решения финансового кризиса американской социальной защиты».

Глава 13 Я сделал бы то же самое для тебя

В середине июля мне предстояло уехать, так как поездка по Калифорнии была заранее запланирована. Однажды вечером мы просматривали первый из трех — или четырех? — фильмов, и он сказал, будто бы предчувствуя недоброе:

— Когда ты отправляешься в Калифорнию?

— Я не отправляюсь. Я остаюсь с тобой.

Он заплакал, а я подошел к нему и похлопал его по спине. Когда папа взял себя в руки, он произнес, как само собой разумеющееся:

— Что ж, я сделал бы то же самое для тебя.

Улыбнувшись, я подумал: «Ну уж нет, ты бы не сделал». Годом или двумя раньше я бы сказал это вслух и развязал очередной скандал. Однако, видя, как он мучается, я понял, что мои воспоминания банальны и не имеют отношения к сегодняшнему дню.