Как бы их подружка. А сам Кармазьян сидел спиной к двери, диктуя вслух с мягким акцентом:
– Выступающая из песка часть вещества имела в длину сорок семь сантиметров и отличалась продолговатой формой... Над поверхностью выступала на сорок три сантиметра...
– На тридцать три, Роберт Ивертович.
Судя по трупному запаху, распространяющемуся от ближайшей к Кармазьяну девушки, именно она непосредственно занималась замерами. Впрочем, биолог был непреклонен:
– Почти на сорок три сантиметра... По периметру вещества, на некотором удалении от него были проделаны тестовые отверстия, чтобы определить объемы...
– К нам гости, Роберт Ивертович.
Но гости биолога не интересовали. Он торопился закончить свои научные изыскания.
– Поскольку в тестовых отверстиях не обнаружено твердых частиц, – диктовал он, – был сделан подкоп под неизвестное вещество и под него продернута веревка... Это позволило нам понять, что мы имеем дело с результатом жизнедеятельности неизвестного большого животного...
– Здравствуйте! – сказал я, сбрасывая рюкзак.
– Внешний вид указанного вещества...
Одна из лаборанток заплакала.
– Здравствуйте, – повторил я и только тогда биолог повернулся.
Он сладко заулыбался, но рук мне не протянул, а плачущей заметил:
– Ну все, все! Это просто запах органики, он скоро улетучится.
– Вы и мне так говорили, Роберт Ивертович, – заплакала вторая. – Я теперь в поселок стесняюсь ходить. Всю шампунь извела, золой терла-мыла руки. Никисор на меня плескал керосином. Керосин улетучивается, а запах органики держится.
Она взглянула на меня и заплакала еще громче.
Но то, что хотя бы Кармазьян приехал наконец взглянуть на следы неизвестного странного существа, обнадеживало. Вздохнув, я в третий раз повторил:
– Здравствуйте.
Я думал, что вот теперь-то они заговорят или хотя бы спросят, откуда я прибыл и кто я такой, – но все то время, пока я переодевался, в бараке стояла мертвая вонючая тишина. Две девушки безмолвно плакали, третья сидела в отдалении, возможно, она не принимала участия в измерениях. На ее красивом лице застыла странная улыбка.
Первым заговорил биолог.
– Вы Прашкевич, – уверенно сказал он.
– Вы не ошиблись, – подтвердил я.
– Вы Г.М.Прашкевич, сотрудник комплексного НИИ.
– Вы и в этом не ошиблись.
– Вы только не волнуйтесь, – мягко попросил Кармазьян. На его смуглом лице играла легкая улыбка превосходства. – Конечно, вам придется потесниться, но мы же из одного института.
– Вы даже в этом не ошиблись, – подтвердил я и представил, как тесно тут будет ночью.
Впрочем, решил я, устроиться можно будет между Таней и той второй, которая такая гордая. Лечь между ними, как старинный меч. Ну и все такое прочее. Запахи меня уже не пугали. Особенно от Тани. Эти запахи в их нечеловеческой мерзости казались мне уже даже привлекательными. Потеснимся. Я уже любил всех трех лаборанток и они, чувствуя это, немножко пришли в себя, появились дамские сумочки, пудреницы.
А Кармазьян совсем разоткровенничался:
– У нас к вам письмо.
– Сами написали? – подбодрил я.
– Как можно! – всплеснул пухлыми ручками Роберт Ивертович. От него хорошо пахло одеколоном и немножко спиртом. Совсем не как от зверя. – Настоящее рекомендательное письмо. От Хлудова, вашего шефа.
– Давайте, – протянул я руку.
Кармазьян взглянул на девушек, потом на моего попутчика.
Не знаю почему, но спину мне вдруг тронуло холодком: вспомнил про того человека-морковку, который, подвывая, пробежал мимо, прыгая сразу на метр, а то и на три. Но, наверное, человек-морковка не имел прямого отношения к происходящему, потому что Кармазьян улыбнулся.
– Мы оставили письмо в кабинете, – сообщил он. – Нельзя разбрасываться такими письмами. – И засуетился: – Чего же мы так стоим? Оля! Таня! Накрывайте на стол. У нас гости!
Я не верил своим глазам.
На моей базе, где никогда не переводилась красная икра, где всегда можно было сварить ведро чилимов, пожарить свежевыловленных на отливе кальмаров, вымочить в уксусе морских гребешков, где побеги молодого бамбука и вяленый папоротник отдавали попросту рутиной, где вяленая свинина шла к спирту, разведенному непременно на клоповнике, мне почему-то предлагали битую, пошедшую темными пятнами горбушу и жидкий чай.
Я взглянул на Никисора. Он отвел глаза.
Я взглянул на Потапа. Потап потупился. Печально вскрикнула за окном птичка.
«Это она мне сочувствует, – решил я. – Боится, что продукты на столе – предвестие страшного голода. Как они еще Потапа не съели?»
Потап уловил мою мысль и тихонечко переполз к моим ногам. Так же тихонечко переполз ко мне и Никисор.
– Зачем вы едите битую горбушу? – спросил я.
– А мы не пировать сюда ехали, – с приятностью в голосе пояснил Кармазьян. Мой попутчик, так странно потерявший нож вместе с брюками, сидел теперь рядом с биологом, но мне так и не представился, а лаборантки вышли во двор. – Нам мир интересен. Тайны природы, все такое. А еда – дело второе.
– Да какая это еда! – совсем осмелел Никисор. – Пучит живот и слабит мышцы.
Кармазьян кивнул и его спутник не без некоторых колебаний выловил из рюкзака стеклянную банку с мелко нарубленным огурцом бессмертия.
Эта банка меня добила.
– Никисор, – попросил я, – разбери мой рюкзак.
Никисор наконец оживился. Неестественно громко восхищаясь, он принялся за дело. На столе появилась закатанная трехлитровая банка красной икры, копченый балык, много жирной теши, нежные брюшки чавычи, нарезанные аккуратными пластинками, и даже чудесный, как загорелое бедро, свиной окорок из запасов татарина Насибулина. Отдельно, глядь, в вафельном полотенце покоилась стеклянная четверть с мутным местным квасом.
Настроение сразу поднялось.
Не без удивления глянул я на выложенные передо мной фотографии.
– Видите? – с приятностью радовался Кармазьян. После глотка местного кваса у него здорово порозовело лицо. – Мы хотим изучить все отливы. Хотим изучить существо, о котором на островах так много говорят. На следы этого неизвестного животного мы уже наткнулись. – Он принюхался. – Видите? – пододвинул Роберт Ивертович фотографии. – На них запечатлены все непропуски острова. Мы ведь собираемся обойти берега, нам такие фотографии просто необходимы. Нам очень повезло, что ваш сотрудник, – он с приятностью кивнул густо покрасневшему Никисору, – предоставил нам такие важные материалы. Мы теперь в курсе всех неожиданностей, которые нас ждут. Если вы позволите, мы даже возьмем Никисора в проводники.
Никисора? В проводники?
На всех тридцати пяти фотографиях, выложенных на стол, красовался один и тот же обрубистый мыс, снятый скорее всего с крошечного огородика тети Лизы или с задов аэродрома Неопытных незнакомцев такой материал мог восхитить, конечно, но я – то видел, что это одно и то же место. К тому же на многих фотографиях смущенный Потап по-девичьи окроплял один и тот же приземистый кустик. Не случайно о биологе Кармазьяне говорили как о человеке, всю жизнь занимающемся сбором и классификацией совершенно бесполезной информации. Ходили слухи, что его научная жизнь (как и у моего шефа) тоже начиналась с больших потрясений. Проходя практику в Учкудуке, он обратил внимание на некоторые древние геологические образцы местных геологов. Кое-где местные доломиты имели странные вкрапления, которые Кармазьян принял за копрогенные наслоения, то есть за окаменевший помет давно вымерших существ, о чем он с приятностью и сообщил в небольшой статье, опубликованной в узбекском академическом издании. К сожалению, Кармазьян не учел двух типично местных факторов:
Утро вечера мудренее.
Заставив Никисора вымыть посуду (на этот раз он даже ничего не разбил, только сильно помял алюминиевую кружку), попросив тетю Лизу сводить плачущих лаборанток в поселок в баню, я разжег во дворе костерок. Убедившись, что биологи уснули, Никисор бросил спальные мешки прямо под Большую Медведицу. Неистово ревели, клокотали, ухали жабы, ночь надвинулась.
– Где ты подобрал этих зануд?
– Они сами пришли, – оттопырил губу Никисор. – Сослались на этого вашего... Ну, который у вас шеф... И сказали, что выращивают бессмертный огурец... И еще сказали, что их сильно интересуют эти... Ну, как их?.. Капро...
– Копролиты?
– Вот-вот. Я так и подумал, что они ругаются.
– Нет, Никисор, это греческое слово.
– А что оно означает?
– Помет.
– Чей?
– Как это чей?
– Ну, чей помет?
– А тебе не все равно?
– Конечно, не все равно, – убежденно ответил Никисор. – Если кошачий, то противно. А Потап хорошо делает.
– Копролиты – это окаменевший помет, Никисор, – мягко объяснил я. – Ископаемый помет. Он может принадлежать кому угодно. Наверное, Кармазьян, – кивнул я в сторону темного барака, – хочет сравнит известные ему типы окаменевших экскрементов с чем-то таким, что еще не окаменело.
– Пусть сравнят с пометом Потапа.
– Это еще зачем?
– Ну, вы же говорите... Для сравнения...
– Настоящие копролитчики, Никисор, а таких специалистов считанные единицы, изучают горные породы, в которых просматриваются следы необычных наслоений. Доломиты. Фосфориты. Это совсем не то, что ты думаешь.
– Они что,
