Дружить с Губерманом – это как выиграть миллион долларов по трамвайному билету: редкостная удача. Мне она не выпала – мы слишком поздно познакомились. Но и простое приятельство с Губерманом – тоже замечательная удача, хотя и не такая редкостная.
Познакомилась я с Губерманом через Даниэлей. Я уже писала, что мы с ними жили в одном подъезде, они на первом этаже, я – на четвертом, и очень дружили. Я проводила у Даниэлей столько времени, что мой муж однажды спросил, встретившись со мной в подъезде: «Поднимешься на четвертый или сразу домой пойдешь?»
Однажды, копаясь в даниэлевой библиотеке, я наткнулась на небольшую книжку в твердом бежевом переплете. Книжка называлась «Чудеса и трагедии черного ящика». Фамилия автора – Губерман – мне ничего не говорила. Я начала листать книжку и обомлела. На фронтисписе, на полях, с изнанки – она вся была исписана потрясающими четверостишиями:
Или:
Или:
И, наконец, бьющее наповал, лаконичное:
Я помчалась к Юлику: «Что это?!» Юлик сказал с большим уважением:
– О, дружок, это Губерман. Его скоро должны выпустить. По моим расчетам – где-нибудь через полгода. Как только выйдет, он непременно появится здесь, так что вы с ним познакомитесь.
– Он что, сидит? – задала я идиотский вопрос. Юлик поразился и даже обиделся:
– Конечно, сидит! Или, по-вашему, человек, который пишет такие стихи, должен разгуливать на свободе? Это матерый уголовник, не то, что я. Скупщик краденого. А стихи свои он называет «дадзибао».
И Юлик рассказал мне губермановскую историю. Не все в ней оказалось исторически достоверно, но я передам ее так, как услышала от Юлия Даниэля.
Губерман был известен как страстный коллекционер примитивной живописи и икон. Вскоре после того, как книжечка его «дадзибао» каким-то непостижимым образом попала во Францию и была там опубликована, к Губерману явились два мужика и предложили купить у них замечательную икону. Губерман не устоял перед соблазном и купил. Вслед за мужиками явилась милиция, конфисковала покупку, арестовала Губермана и обвинила его в скупке краденого. На суде мужики, якобы укравшие икону, выступали свидетелями – их и не думали наказывать, судили одного Губермана. На процессе Губермана о его стишках не было сказано ни слова: просто судили мелкого уголовника, скупщика краденого. Дали ему как уголовному элементу пять лет лагерей. Губерман отбывал наказание в Сибири, вел себя хорошо, целеустремленно перевоспитывался, и его отпустили из лагеря «на химию» («химия» – бесконвойная работа на стройках или химических предприятиях с обязательной ежедневной явкой в милицию для контроля). Следуя замечательной русской традиции, по проторенной «русскими женщинами» дороге в Сибирь к Губерману приехала его жена Тата Либедин-ская с шестилетним сыном Милькой. И вот теперь губермановский срок подходил к концу, и вся компания вскоре ожидалась в Москве, хотя Губерману как уголовному элементу путь в столицу был заказан. «Не сомневаюсь, что вы скоро с ним познакомитесь», – обещал мне Юлик.
Прошло какое-то время. Однажды ночью у Юлика был сердечный приступ, и Ирина отвезла его в больницу. Позвонила мне утром:
– Сегодня должен прилететь из Ставрополя режиссер Толя Тучков, ты его знаешь. Я у Юлика в больнице. Сходи вниз, оставь ему на двери записку, чтобы поднимался к тебе, а на работу не ходи.
Я осталась дома в ожидании Тучкова, коренастого приземистого здоровяка. И вот звонок в дверь. На пороге стоит высокий тощий человек, так плотно закутанный в мохнатый серый шарф, что видны только небольшие пронзительные глаза и длинный, висячий, не поддающийся шарфу нос:
– Я поднялся по вашей записке.
– Не хотите ли сказать, что вы – Тучков?!
– Нет, я не Тучков, я – Губерман. Помните сцену Дубровского и Маши:
– Я не француз Дефорж, я – Дубровский!
Эффект был примерно такой же. Меня как громом поразило:
– Губерман?! Нет, правда?!
– Вам знакомо это имя?
– Еще бы! Читала вашу блистательную прозу.
– Какую именно? У меня много блистательной прозы.
– Да заходите же, что вы стоите на пороге. Выпьем кофе, я вам все расскажу.
Но Губерман сверлил меня острым взглядом и не спешил заходить. Наконец сказал:
– Давайте играть на равных. Вы знаете, что я пишу блистательную прозу, а я о вас ничего не знаю. Вы тоже пишете блистательную прозу?
– О, да. Блистательную прозу об окислении ориентированных и напряженных полимеров. Заходите, я вам из нее почитаю.
– Кто вы, незнакомка?
– О врачах-вредителях слышали? Губерман заметно оживился:
– Вы не из них?
– Из их гнезда. Сколько капель яда вы предпочитаете в ваш кофе в это время суток?
И Губерман переступил порог.
– Хочу вас предупредить: я сейчас должен находиться минимум в ста одном километре от вашей кухни.
– Догадываюсь.
Так началось наше знакомство. Я сказала:
– Юлик вас очень ждал. Приходите обязательно, когда его выпишут из больницы. Я вам позвоню.
Мы начали перезваниваться. Бывало, позвонит утром Губерман, скажет, сильно картавя:
– Совегшенно секгетно, батенька. Доложите, пожалуйста, остальным товагищам:
Казалось бы, ну какое мне дело до Зиновьева и Нади, а я целый день хожу счастливая. А уж когда стишки касались лично меня и моей научной деятельности, восторгу моему вообще не было предела:
Однажды позвонил:
– Написал эпиграф к твоей докторской диссертации. Требую, чтобы ты немедленно напечатала его на титульном листе.
Я насторожилась:
– Эпиграф?
– Слушай и записывай. Или лучше сразу печатай:
– Ну, не буду тебя отвлекать, печатай. На титульном листе, наверху справа.
Минут через пять он позвонил снова:
– Готово? Если нет, я печатаю сам – на анонимке в ВАК! И вскоре:
– Вот тебе эпитафия: «Спи спокойно, дорогой товарищ, факты не подтвердились!»
В лагере Губерман написал повесть «Прогулки вокруг барака» (нашёл-таки подходящее время и место!) Как-то мы поехали к Даниэлям в Перхушково, и Губерман захватил с собой рукопись. Я начала её читать и уже не могла оторваться. Они общались, а я читала – всю ночь. Для меня эта повесть оказалась страшнее всего к тому времени прочитанного: Солженицын и Шаламов описывали ужасы тех, далёких лет, а Губерман
