— Ни копейки.
— Разорят они меня, — досадливо сказала тетка, аккуратно укладывая в мой рюкзак бутылочки и коробочки с лекарствами. — Плохо стало со снабжением, ничего не поступает. Хоть аптеку закрывай…
Двое суток спустя тетка меня хорошо накормила, дала кое-что про запас, обняла, поцеловала и для пущей важности перекрестила, пожелав счастливого пути.
В низком небе плавали дождевые тучи. Дни стояли пасмурные, и я побаивался, как бы не пошел дождь и не промочил мою ношу, но, к счастью, обошлось без дождя.
С чувством выполненного долга приближался я к лагерю, не подозревая, какая меня ожидает опасность. Километрах в десяти от лагеря, когда я шел лесом и даже напевал какую-то песенку, неожиданно из-за куста вышел какой-то мужик, остановил меня и расспросил, кто я и куда следую. Я сказал, что иду в свою деревню. Не удовлетворившись моим ответом, мужик бесцеремонно взял мой рюкзак и, покопавшись в нем, изрек:
— За такое дело, малец, удавка полагается, но я тебя не трону. Ступай прочь, а твой мешок я сдам в полицию, скажу, что случайно нашел…
Никакие мольбы не помогли.
— Иди, иди и не оглядывайся, — назидательно сказал мужик, а сам подался куда-то в сторону.
Мне хотелось реветь от собственного бессилия. Мысль о том, что я скажу командиру, обжигала сердце, но делать было нечего. Ни живой ни мертвый прибыл я в лагерь. Сначала пошел к землянке отца, но его там не оказалось. С опущенной головой я предстал перед командиром. С трудом сдерживаясь, чтобы не разреветься, рассказал, как все было. Командир внимательно слушал меня и улыбался. Тогда я подумал: может быть, мой груз настолько малозначительный? Однако командир похлопал меня по плечу, поблагодарил и в конце сказал:
— Не горюй, Петька, твоя аптека доставлена в целости и сохранности. Наш разведчик не знал, кто ты…
В холодный январский день, когда солнце уже спряталось за частоколом деревьев, группа партизан, в которую отец включил и меня, возвращаясь с боевого задания, нарвалась на засаду. Сразу стало ясно: предательство. В перестрелке погибли наши товарищи, отца ранило в правую ногу, он потерял много крови и отходить не смог. Пока у нас были патроны и мы отбивались, отец просил, чтобы я убегал, но я не мог оставить его. Нас обоих схватили, избили, затем отвели в деревню, бросили в темный сырой погреб и заперли на замок.
Я разорвал свою нижнюю сорочку, перевязал отцу раненую ногу.
— Считай, что мы свое отжили, сынок, нас они не пощадят, — хрипло сказал отец. — Но ты можешь спастись. Когда нас выведут из погреба, я брошусь на полицаев, а ты беги в сторону. Пулей! Снег не глубокий, лес рядом, может, удастся. Спасешь не только себя, но и многих наших товарищей. Расскажешь им, что изменник — Пацко. Один он ушел целехоньким, полицаи его не тронули, а других не пощадили… Словом, Пацко, так и скажи.
Я и сам видел, как Пацко подал шапкой знак полицаям.
— А как же ты, па? — Слезы сдавили мне горло.
Поздно ночью мы услышали, как кто-то открыл замок и крикнул «выходи». Отец обнял меня, прижал к груди и, целуя, прошептал:
— Мужайся сынок. Ты должен выжить. Я хочу, чтобы ты выжил…
Это были его последние слова. Отец шел впереди, я следом за ним, поддерживая его руками. Не знаю, откуда у отца взялась сила. Он зверем бросился на двух полицаев. В борьбе с отцом они не сразу заметили, что я убежал. Пули просвистели, когда я, словно лосенок, преследуемый голодными волками, упал на опушке леса. Бежать дальше не было сил. А как отец? Что сталось с ним? До сих пор я ничего о нем не знаю.
Утром я был в отряде. Рассказал обо всем командиру. Предатель после запирательства сознался.
— Сволочь ты! Никто не захочет пачкать руки об тебя, — сказал командир ему и приказал отвести в пустующую землянку, оставив там пистолет и один патрон…
В тот же день отряд сменил район базирования. А через неделю командир, вручая мне награду, сказал: «Ты герой, Петр. И отец твой был героем».
…За воспоминаниями я не заметил, как приблизился к нашему бывшему двору. Семейный очаг все эти годы звал меня и наконец дождался. И хотя мне было известно, что от избы ничего не осталось, все же больно сжалось сердце. На месте, где когда-то рос наш сад, сиротливо торчали молодые побеги вишни и, казалось, приветствовали меня легким покачиванием. А вокруг — ни души. Деревня переместилась, отодвинулась ближе к дороге. Только где-то далеко трещал транзистор.
Я медленно обошел двор и остановился там, где некогда была калитка. Возле нее в пору моего детства рос огромный дуб. Он, словно руками, обнимал ветвями угол дома. Сейчас от него не осталось и следа. «Неужели ошибся?» — заволновался я, опустился на колени и разгреб руками влажную землю. Нет, не ошибся. В моих руках была сырая труха от пня.
— И ты не дождался, — как укор и сожаление, вырвалось из моих уст.
Постояв несколько минут, я с грустью направился на кладбище. Только теперь я заметил, что лес, раньше вплотную подходивший к селу, отодвинулся, но по-прежнему шумел, как в партизанскую пору, величаво и таинственно. Села было не узнать. На месте старых глинобитных хат красовались добротные кирпичные домики, увенчанные телевизионными антеннами.
Проходя мимо одного из дворов, я услышал старческий женский голос:
— Какой-то офицер прошел, уж больно похожий на Андрея Громова. Может, сынок отыскался? Андрей ведь погиб…
Андреем звали моего отца. Я с трудом сдержался, чтобы не остановиться и не поблагодарить старушку за память о нем.
Найти могилу матери мне помогло письмо от тетки, которое я получил накануне отъезда; в письме она все детально описала — тетка бывала там ежегодно.
На старом кладбище я нашел ветвистую липу, что особняком стояла у каменного, поросшего мохом забора. Восьмая могилка во втором ряду — мамина. Положил на холмик букет бархатцев и словно услышал: «Что ж так долго не приходил, сынок?» — «Прости, родная, мысленно я всегда был с тобою, но житейская суета закрутила, замотала».
С кладбища пошел к школе. Старое кирпичное здание, чудом уцелевшее во время оккупации, когда-то было самым большим в деревне, а теперь приникло к земле и совсем не смотрелось на фоне новых построек. Оказалось, что в нем живут учителя, а школа рядом — двухэтажная, с широкими окнами и светлыми классами. С волнением переступил я порог и открыл дверь учительской. За столом сидела седая женщина. Узнав, кто я, она торопливо поднялась из-за стола и подала мне сухую, маленькую руку. Глаза ее заблестели.
— Здравствуй, Петька-солдат, — Петр Андреевич Громов!
— Простите, вы меня знаете?
— Знаю. Вместе бегали в школу. Ты носил тогда отцовскую фуражку. Я немного старше тебя: Нина Шинкаренко. Вспомнил? — Нина Максимовна грустно улыбнулась. — Уже на пенсии, а без школы не могу… «Привычка свыше нам дана…»
Я не мог вспомнить ее и промолчал.
Уроки только начались. Нина Максимовна расспросила меня, как я живу, где служу, посмотрела на мою форму и шутя сказала, что фуражка у меня все та же. Затем пригласила посмотреть комнату-музей. В глаза бросился огромный транспарант: «На подвиг равняйсь!» На стенах висели фотографии и портреты бывших учеников и учителей, прославивших свою школу на войне и в трудовых делах. Многие из них были мне знакомы. И вдруг у меня сжалось сердце: довоенная фотография отца и под ней надпись: «Председатель сельского Совета, отважный партизан. Погиб в 1942 году».
Рассматривая фотографии, я заметил, что снимки погибших висели среди снимков ныне здравствующих. Сказал об этом Нине Максимовне.
— Все правильно, Петр Андреевич, — ответила Нина Максимовна. — Они погибли за наше счастье. И всегда будут находиться в одном строю с живыми. Помогать нам…
