него Россия — мундир: он его надел и снимает, когда захочет, а для меня Россия — кожа моя… — Генерал взял чашку, протянул руку к шумевшему самовару, налил чаю, улыбнулся: — Пфуль пробыл в России почти пять лет и за это время, представьте, не выучил ни одного русского слова, в то время как приставленный к нему денщиком неграмотный малоросс Федор Владыко научился разговаривать по-немецки и часто выступал в роли переводчика. Смешно, не правда ли? Вот такие военные советчики были при императоре нашем. Они все могли погубить.
Лажечников, мечтавший о славе писателя и работавший тогда над «Походными записками русского офицера», извлек блокнот и на всякий случай записал то, что рассказал генерал, а потом спросил:
— Александр Иванович, вы помните, как в сражении под Бауценом вас, полумертвого от потери крови, вынесли с поля боя?
— Такое не забывается, а почему вы это вспомнили?
— Дело в том, что я намерен описать тот бой. И хочу вас о нем подробно расспросить.
— Стоит, стоит. Тогда мы захватили в плен семь тысяч французов вместе с их маршалом и штабом. Да что сейчас вспоминать, милейший Иван Иванович, это уже история. А вы не боитесь, что все, что напишете об этом бое, потом придется сжигать?
Генерал задал гостю этот вопрос потому, что в 1817 году Лажечников издал «Первые опыты в прозе и стихах», которые впоследствии сам скупал и уничтожал.
— Надеюсь, что нет. Теперь у меня славные советчики имеются: Батюшков, Жуковский, а недавно познакомился еще и с Денисом Давыдовым. Вот это глыбы, скажу вам!
— А с Пушкиным вы знакомы? У нас только о нем и разговоры. Кое-кому досталось от него. — Генерал понизил голос до шепота. — Даже супротив правителей злые эпиграммы пописывает. Очень смел.
— Многое о нем слыхал, кое-что его читал, а вот видеть, к сожалению, не приходилось. Говорят, его стихотворения, словно птицы, разлетаются по всему Петербургу.
— Это правда. Сейчас я, Иван Иванович, покажу одно его стихотворение, которое в списках, как вы смели заметить, летает по Петербургу…
Генерал поднялся, вышел в свой кабинет и вскоре положил перед Лажечниковым исписанный лист бумаги.
— Это недавно появилось, полюбопытствуйте. Гость прочитал вслух:
— Извините мою невежественность, Александр Иванович, но о ком речь?
— Все здесь весьма ясно. Речь идет о святом отце Фотии, который при помощи Аракчеева вошел в высшие круги петербургского общества и получил известность как большой фанатик и изувер. Вот Пушкин и взял его на прицел… Скажу вам, Пушкин талант несомненный, но уж больно дерзкий… — Генерал, понизив тон, добавил: — Попадает от него самому императору…
— Вам приходилось его видеть?
— Пока нет.
— С вашего позволения, Александр Иванович, я перепишу эту эпиграмму. Повезу в Москву.
— Если к этому вы добавите, что список сделали не у кого-нибудь, а у генерала Остерман-Толстого, получится великолепно, — заметил генерал.
Хозяин и гость весело рассмеялись…
Святые отцы не любили поэта. Ходили слухи, будто митрополит Филарет жаловался Бенкендорфу на Пушкина за то, что в «Онегине» есть такие слова: «и стая галок на крестах»; в этом митрополит нашел оскорбление святыни. Цензор, которого хотели привлечь к ответу, сказал, что галки действительно садятся на крестах и в этом вина полицмейстеров, а не его.
…Ежедневно после завтрака Лажечников уходил в библиотеку и работал там до обеда. Затем отправлялся смотреть город, а вечером сидел за «Походными записками», которые приближались к завершению. Выходных дней у поручика не было, хотя генерал не раз делал ему замечания по этому поводу, но поручик отшучивался, говорил, что он не устает.
Месяца два спустя к генералу приехал другой гость, майор Денисевич, невысокого роста, лысый, с большими, навыкате глазами. Это был сын погибшего в войну генерала Денисевича, с которым в свое время дружил Александр Иванович. Но сын, в отличие от отца, был высокомерен, заносчив и неуживчив.
Александр Иванович предупредил Лажечникова, чтобы тот в разговорах с гостем был поосторожней.
Однажды поздно вечером, возвратясь из театра, майор Денисевич, очень расстроенный, зашел к Лажечникову: их комнаты находились рядом.
— Что с вами? — спросил Иван Иванович.
— Не рад, что был сегодня в театре.
— Какая нибудь неприятность вышла?
— Угадали. В театре рядом со мной оказался какой-то невоспитанный молодой человек. Ему, видите ли, не понравилась пьеса. Он нашел, что дурно играют артисты, громко кричал «несносно» и хихикал. Во время антракта в присутствии его знакомых я сделал ему замечание. И что вы думаете? Он, видите ли, счел себя оскорбленным и потребовал, чтобы я извинился. — Майор достал носовой платок, вытер испарину на лысине. — Ну, шельмец?! Сам нарушал порядок, мешал публике слушать пьесу, а я должен извиняться. Нет уж, увольте!..
Майор нервно зашагал по комнате.
— Чем же все кончилось?
— Он записал мой адрес и сказал, что завтра утром явится. Гм… Неужели явится? Нахал…
— Все возможно, если у вас так далеко зашло и он счел себя оскорбленным…
— Я уж и не рад, что связался с этим плутом.
— Не расстраивайтесь, все обойдется. Он уже забыл обо всем, а вы волнуетесь, — успокоил майора Лажечников.
На следующий день было воскресенье. Перед завтраком Денисевич снова зашел к Ивану Ивановичу и прямо с порога начал:
— Вы знаете, поручик, сегодня я видел дурной сон. Видимо, из-за вчерашнего расстройства. Попадись мне этот шельмец еще раз, я его не так отчитаю, — пригрозил майор.
Как только Денисевич вышел, в дверь постучали, и на пороге появился молодой курчавый юноша во фраке, позади его стояли два офицера с саблями.
— Позвольте спросить, майор Денисевич здесь живет? — спросил курчавый, блеснув проницательными глазами.
— Его комната напротив, — ответил Иван Иванович и последовал за гостем к Денисевичу.
Увидев майора, курчавый, стоя у дверей его комнаты, решительно сказал:
— Господин майор, я требую извинения, в противном случае — дуэль.
— Я дал вам адрес, молодой человек, не для того, чтобы вы явились ко мне с претензией, а для того, чтобы еще раз внушить вам, что вы вели себя вчера непристойно, — рассердился Денисевич. — Притом я — штабс-майор, а вы, видите ли, никому не известный молодой человек, разве я могу с вами драться?
— Можете! — настаивал курчавый. — Я русский дворянин Пушкин. Мои офицеры сие подтвердят, вам нет никакого стыда драться с дворянином…
— Раз так — я согласен, — как-то неуверенно буркнул Денисевич.
