усмотрению, как сказал Латиф, хотя бы через два года. Причем он прибавил, что эмир сделал такую льготу только двум фабрикантам: Николаю Ивановичу Прохорову и мне, другим же только за наличные деньги. Я попросил передать мою благодарность эмиру, но от этого предложения, весьма выгодного, отказался, так как опасался иметь дело с Латифом, бывшим купцом, о котором я в своих записках уже писал; с Латифом у меня произошла ссора из-за неплатежа им 20 тысяч рублей за купленную мануфактуру у Большой Кинешемской мануфактуры, где я был директором. Латиф был крайне злой и мстительный человек, и я боялся, что он по своему коварству и злопамятству может при сдаче хлопка употреблять разные неблаговидные способы, чтобы в глазах эмира очернить меня, свалив свою неблаговидность на меня и тем устроить конфликт мне с эмиром, чего я, понятно, не желал.
1* Rue de la Paix («улица Мира») — улица в центральной части Парижа.
ГЛАВА 84
Либеральные идеи понемногу просачивались в среду купечества, но многими из них своеобразно понимались и усваивались. Еще в детстве мне приходилось слышать от матушки, как она называла моего отца либералом, понимая под этим словом, что отец никогда не позволял себе резкостей с прислугой; здороваясь с дворниками или кучерами, снимал шапку, что большинство купечества этого не делало; к либерализму отца она приравнивала его осуждение некоторых церковных обрядов, а также его нерасположение к московскому митрополиту Филарету и т. п.
Считала также либералом мужа моей тетки — доктора Дмитрия Михайловича Рахманова, которого, как мне казалось, она и многие другие побаивались из-за его острого и злого язычка, не стеснявшегося вышучивать некоторых лиц, которые не могли ему отпарировать из-за своей скромности и застенчивости, хотя, быть может, они стояли своими душевными качествами гораздо выше его. Когда Дмитрий Михайлович приезжал к нам в гости, я замечал, что его встречали по-другому, чем других: больше его слушали, чем говорили сами, а отъезд его сопровождался улучшением настроения всех оставшихся.
Впечатления детства от встреч с людьми, разговоры старших запечатлеваются всегда надолго, и они в значительной степени формируют убеждения и взгляды в период юношеских лет, а пожалуй, [и] в течение всей жизни. И я со времени своей сознательной жизни, то есть с 16–17 лет, причислял себя к либералам. Как могут не увлечь молодого человека с живой душой, еще не окунувшегося с головой в омут житейской суетности, мысли, выражаемые красивыми фразами? Они как бы вытаскивают из стоячего болота нашей повседневной жизни, с надеждой украшают наш путь! Но чем становишься старше и начинаешь анализировать поступки людей и совершающиеся вокруг тебя события, то понемногу начинаешь понимать, что дело не в красивых словах, но в хороших, добрых делах. С этого начинается постепенное разочарование людьми с громкими фразами, и к лицам, красиво и много болтающим, уже относишься скорее с предубеждением. И большинство лиц из купечества, более степенных и положительных, относились к либералам с некоторым предубеждением, говоря: «Хороши их слова, да будут ли хороши дела?»
Купечество, пожалуй, было право в своих заключениях: где в либеральных учреждениях, возникших после освобождения крестьян, находились лица умные, честные и энергичные, дела там шли хорошо, а где таковых людей не находилось, то шли Бог знает как, вызывая неудовольствие и раздражение против них.
К институту мировых судей и к суду присяжных относились сочувственно, но к присяжным поверенным — или, по крайней мере, к большинству из них — относились без уважения, называя их брехунами.
Приближаясь воспоминаниями к первым годам нынешнего столетия, надо отметить, что заметно мало осталось крепких и сильных духом купцов: не было уже стариков И.А. Лямина, Гучковых, Горбова, Т.С. Морозова, А.И. и Г.И. Хлудовых, П.М. и С.М. Третьяковых, В.А., А.А., П.А. Бахрушиных и многих других выдающихся купцов.
На их места вступали дети, но более слабые духом, с проявлением большей суетности, чем было у их отцов. И многие из этого молодого поколения сознавали свои слабости, и мне приходилось слышать от них: «Нет у нас того, что было у наших отцов и дедов!», приписывая это естественному вырождению, и в глубине души чувствовали, что все это в значительной степени зависит от избытка материального благополучия. В этом новом поколении много было либералов; из них были умные, честные и хорошо образованные, но невольно бросалось в глаза, что либерализмом они как бы старались отделаться от будоражащих других разных мыслей и тем успокоить свою совесть от противоречий их жизни; они как бы запряглись в шоры, без желания видеть, что делается направо и налево за пределами их запряжки.
Известная благотворительница, молодая красивая миллионерша Варвара Алексеевна Морозова, урожденная Хлудова, была одна из передовых свободомыслящих дам московского купеческого круга. Оставшись молодой вдовой после смерти мужа Абрама Абрамовича (о котором я писал уже в своих записках) с тремя сыновьями Михаилом, Иваном [и Арсением], которым давала отличное образование, а свое громадное дело, оставленное мужем, крепко держала в своих руках, управляя им через оставшихся старых опытных служащих и вновь приглашенных руководителей.
В.А. Морозовой увлекся известный издатель и редактор самой либеральной газеты в Москве «Русские ведомости» Соболевский 1*, и она жила р ним открыто, не сочетавшись церковным браком, не обращая никакого внимания на окружающее ее общество и всех ее родственников. Злоязычники утверждали, что она не желала менять свою известную фамилию: Морозову на Соболевскую, представлявшуюся в ее купеческих глазах малозавлекательной; имея от него детей, оставила им фамилию Морозовых 2*.
Варвара Алексеевна была либералка с сильным уклоном влево, но, надо отдать ей справедливость, она свои либеральные взгляды по возможности старалась проводить на деле, что ей было сравнительно легко делать, стоя во главе большого фабричного предприятия Товарищества Тверской мануфактуры. Эта мануфактура в России была одна из лучших по образцовому оборудованию и большим средствам. При фабриках были устроены образцовые театр, ясли, больница и еще многое, что значительно украшало жизнь служащих и рабочих. Но, несмотря на все заботы и денежные жертвы, на фабрике как-то произошла забастовка. Причины забастовки я теперь не припомню. Хозяйка поспешила приехать на фабрику, предполагая, что ее личное присутствие успокоит фабричных. Рабочие, узнав о приезде хозяйки, подошли большой толпой в несколько тысяч человек к хозяйскому дому.
Варвара Алексеевна собралась к ним выйти, но местный исправник и фабричная администрация не рекомендовали ей выходить к рабочим, гак как громадная толпа, насыщенная страстями, представляет из себя опасный элемент для спокойных переговоров, но она на уговоры их ответила: «Рабочие меня хорошо знают, я так много для них делала и делаю, что я для них как бы мать, и уверена: когда я к ним выйду, они меня выслушают и успокоятся». Когда она вышла, возбуждение и крики между рабочими еще более усилились и из задних рядов толпы пронеслось несколько увесистых булыжин недалеко от головы хозяйки.
