только дамам и картам, — не могут составить ему конкуренцию и он будет главенствовать во всех делах Хлудова. Такое определение мне пришлось слышать от лиц, близких Хлудовым, и от некоторых инженеров с Егорьевской фабрики; по их мнению, Д.Р. Востряков приложил достаточно своей энергии и опытности, чтобы окончательно не дать Паше выбраться из тех условий жизни, в которые он попал. Все это так и оказалось. Паша не вынес этой жизни и молодым скончался. Все громадное состояние Герасима Ивановича перешло в руки его дочерям, а Д.Р. Востряков сделался фактически главой дела, беря от него все, что можно, в свою пользу. И в свою очередь давал делу очень мало, посвящая свое время в значительной степени на разные личные удовольствия.
Дела Торгового дома А. и Г. Хлудова с его большими фабриками Товарищества Егорьевской мануфактуры и Товарищества Норской мануфактуры шли хорошо благодаря изобилию денег, хорошей постановке Алексеем и Герасимом Ивановичами и остатку опытных, старых служащих. Получаемая прибыль от этих дел давала хорошую пользу, хватающую на громадные издержки наследниц.
Прохорова и отчасти Найденова жили сравнительно скромно, и понятно, у них скапливались личные деньги, у Востряковой и Лукутиной, нужно думать, все доходы шли на развлечения и удовольствия.
Наследницы были довольны, счастливы и пользовались жизнью вовсю, но для опытных людей дела этой фирмы показывали не полноту преуспеяния, но некоторое расшатывание от плохого ухода.
Главный руководитель всеми делами Торгового дома Д.Р. Востряков был довольно красивый мужчина, выше среднего роста, с большими голубыми глазами и с большим носом. Когда мне пришлось с ним познакомиться, то невольно у меня осталось впечатление от его лица как бы хищной птицы, только не орла или даже ястреба, а скорее напоминающее сову или филина.
Жена его, Клавдия Герасимовна, была красавица; как она сама говорила между своими близкими родственниками, так и многие посторонние говорили, что она была дочь не Герасима Ивановича, а Алексея Ивановича, на которого походила лицом и глазами и характером. Она, окружив себя шлейфом поклонников, что сперва весьма нравилось ее мужу, скоро повела себя отчаянно скверно и сделалась в Москве потом притчею во языцех. Д.Р. Востряков махнул на нее рукой, устремясь со своей стороны брать от жизни все, что можно, с получением громадных тантьем за ведение дел наследниц и смотрел сквозь пальцы на все шалости своей супруги.
Кроме денег пользовался от врученных ему дел подбором поставщиков, доставляющих ему свежую «клубничку», и за эти труды награждая себя прибавлением цен к поставляемым ими на фабрики материалам. Вообще от дел Дмитрий Родионович получал хорошие деньги и приятные развлечения. Про него инженеры Егорьевской мануфактуры говорили: «Поездки на фабрики не были серьезно деловыми, а можно было их рассматривать как приятные пикники с друзьями, с красивыми дамами, с хорошими ужинами и винами».
Дмитрия Родионовича от избытка денег потянуло к тщеславию: добился сделаться ктитором при Николаевском сиротском институте 1*, сначала для получения орденов, для чего расположил к себе начальницу института, тратя большие деньги на церковное благолепие, но потом смекнул, что, кроме всего этого, можно извлекать от красивых учениц этого института развлечение для себя: так, кончающим курс барышням- сиротам устраивал в своем доме обеды, после вез неопытных девочек кататься за город, что кончалось в загородных ресторанах, а потом некоторые из них попадали на дорожку кокоток. Через несколько лет начальница узнала о его похождениях и поспешила Вострякова удалить от ктиторства 2*.
1897 год был юбилейным годом для фирмы Хлудовых: пятьдесят лет тому назад была построена Егорьевская бумагопрядильня, послужившая им к дальнейшему денежному процветанию. Хозяйки дела пожелали ознаменовать этот день особенным торжеством, устроенным на фабрике, с приглашением массы гостей 3*. Для чего на фабрике было специально выстроено здание с громадной столовой, гостиной и другими комнатами.
Как полагается, торжество началось с торжественного молебствия, с особым протодьяконом, с хором певчих. После молебствия в гостиной, обставленной пальмами и цветами, расположились на креслах сестры хозяйки и их близкие родственники, началось чтение адресов от лиц и фирм, имевших с Егорьевской мануфактурой деловые отношения.
Я тоже от Московского Торгово-промышленного товарищества прочел и поднес написанное мною приветствие, вложенное в дорогую художественную папку. Приветствие мое было написано в искренних и теплых выражениях: я считал, что этот срок работы предприятия дает право на полное сочувствие со стороны лиц, имеющих с ними дела.
Я заметил, что мой адрес произвел приятное впечатление на хозяек, очень благодаривших меня, с просьбой, чтобы я не забывал их навещать. Когда я отошел от них, то ко мне подошел Сергей Александрович Шереметьевский, консультант фирмы, известный присяжный поверенный, и сказал: «Адрес ваш превосходно написан, он был лучшим из всех прочитанных».
Когда церемония поднесения адресов была закончена, начался обед, приготовленный московским рестораном «Эрмитаж», сервированный наполеоновским сервизом, с чудными закусками, кушаньями, винами, конфектами и фруктами. Попеременно играли два оркестра, струнный Рябова и военный под управлением Маркварта. Не знаю, получили ли все, но я получил золотой жетон на память об этом юбилее. Экстренные поезда, привезшие гостей в Егорьевск, и отвезли их обратно в Москву.
Мне пришлось ехать в вагоне с Иваном Кондратьевичем Поляковым о котором я уже писал в своих воспоминаниях; этот почтенный, всеми уважаемый купец, отличный знаток фабричного дела, под впечатлением осмотра фабрик, торжества сидел задумавшись, потом, нужно думать, желая поделиться мыслями своими, сказал: «Эх, пороть некому!… выстроили бани, строили бы еще фабрику… было бы складнее!» За не сколько лет до юбилея наследницы Хлудова выстроили роскошные бани обошедшиеся им около 2 миллионов рублей.
Вскоре после юбилейного обеда на фабрике я получил от Д.Р. Вострякова приглашение на обед по случаю бывшего бракосочетания его сына.
Востряковы жили в своем особняке на Большой Дмитровке 4*. Дом был большой, трехэтажный, расположенный на дворе, роскошно обставленный ценными художественными вещами; как бросалось в глаза, на это денег не жалели.
Был встречен хозяйкой Клавдией Герасимовной очень любезно, пред ложившей мне показать ее парадные комнаты, я радостно на это согласился, так как был любитель красивых и изящных вещей, они мен| всегда привлекали. Но востряковская роскошь меня не увлекла: в недействительно много было вложено денег, но не души хозяев, с их переживаниями, заботами и воспоминаниями, разве только один портрет Клавдии Герасимовны, висевший в кабинете хозяина, написанный каким-то известным художником в год выхода ее замуж, когда она блистала молодостью и красотой. Художник много вложил в ее портрет своей души, можно было догадаться, что он во время писания был ею увлечен. Я на портрет долго любовался, не хотелось уходить от него, вспоминая свои чувства и переживания, когда ее я первый раз видел лет пятнадцать тому назад, она на меня тогда произвела чарующее впечатление. Невольно я посмотрел на стоящий со мной рядом оригинал, и правда, мне стало жаль его: куда только девалась ее, Клавдии Герасимовны, красота? Теперь она походила на ожиревшую бабу-торговку, каких можно было видеть на рынках, сидящих на корчагах со щами с целью удержать теплоту в них.
Будуар и спальня Клавдии Герасимовны были обставлены замечательными статуэтками, группами их, канделябрами, сделанными из фарфора, представляющими большую ценность, как Vieux Sax 5*. Она мне жаловалась, что эти вещи отнимают у нее много времени из-за ухода за ними, так как не может поручить чистку их прислуге вследствие их большой хрупкости из-за тонкости работы.
После роскошного обеда я уже хотел уезжать домой, ко мне подошел мой товарищ по работе в Московском Торгово-промышленном товариществе Роман Васильевич Живаго, доводившийся племянником Вострякову, и сказал: «Погодите уезжать, сейчас начнется концерт венгерского хора». И действительно, двери залы распахнулись, и начали впархивать венгерки в коротеньких платьицах, с навешанными на них драгоценностями на шеях, ушах и пальцах. Вскоре под аккомпанемент рояли раздалось хоровое пение и началась пляска веселой «венгерки» перед гостями, восседавшими на стульях.
В то время в моей голове не умещалось, что в семейном доме, где много было молодых людей, барышень, возможно такое легкомысленное пение с танцами; я считал, что это допустимо только в
