Я, в полном смысле этого слова, растерялся.
— Теперь извольте говорить откровенно: ездили ли вы второго августа на извозчике с шарманщиком Корподибакко, присвоившим себе фамилию почтенного члена международного статистического конгресса Корренти? не завозили ли вы его в дом номер тридцатый на Канонерской улице?
— Не… не помню…
— Извольте говорить откровенно. Вспомните, что только полное чистосердечие может смягчить вашу участь.
— Кажется… нет… кажется… ездил-с!
— Без «кажется»-с. Извольте говорить откровенно.
— Ездил-с.
— Знали ли вы, что в этом доме живет преступник Рудин?* что Корренти ехал именно к нему, чтоб условиться насчет плана всесветной революции?
— Нет-с, не знал.
— Говорите откровенно! не опасайтесь!
— Ей-богу, ваше превосходительство, не знал.
— Пригласите сюда господина Корподибакко!
Загремели кандалы. Корподибакко, тяжело дыша, встал рядом со мною.
— Уличайте его!
— И ви может минѐ сказаль, что ви не зналь! — обратился ко мне Корподибакко, — oh, maledetto russo![514] Я, бедна, нешастна итальяниц — и я так не скажу, ишто ви сичас говориль!
— Что можете вы сказать против этой улики?
— Решительно ничего. Я даже в первый раз слышу о всесветной революции!
— Хорошо-с. Ваше упорство будет принято во внимание. Корподибакко, вы можете уйти. Прикажите дать стакан чаю господину Корподибакко!
Корподибакко вдруг грохнулся на колена, воздел руки и воскликнул: pietà, signori![515]
— Вот, сударь, пример раскаянья теплого, невынужденного! стыдитесь! — обратился ко мне один из лжесудей, указывая на Корподибакко.
— Ну-с, теперь извольте говорить откровенно: какого рода разговор имели вы на Марсовом поле с отставным корнетом Шалопутовым?
Я окончательно смутился. «Вот оно! — мелькнуло у меня в голове. — оно самое!»
— Мне кажется, — пробормотал я, — он говорил, что не любит войны…
— Еще-с!
— Еще-с… нет… кажется… гм, да… именно, он, кажется, говорил, что у него была неприятность с Тьером…
— Еще-с!
— Что господин Фарр — переодетый агент-с…
— К делу-с. Извольте приступить к делу-с.
— Что он служил в Коммуне…
— Ah! c’est grave! — произнес опять лжесудья, рисовавший домик.
— Ну-с, а вы что ему говорили?
— Я-с… ничего-с… он был так пьян…
— Ну, в таком случае я сам припомню вам, что́ вы говорили. Вы говорили, что вместо того, чтобы разрушить дом Тьера, следовало бы разрушить дом Вяземского на Сенной площади-с!* Вы говорили, что вместо того, чтобы изгонять «этих дам» из Парижа*, следовало бы очистить от них бельэтаж Михайловского театра-с!* Еще что вы говорили?
— Не… не… не помню…
— Вы говорили, что постараетесь скрыть его от преследований! Вы обещали ему покровительство и поддержку! Вы, наконец, объявили, что полагаете положить в России начало революции введением обязательного оспопрививания!* Что вы можете на это сказать?
— Решительно… нет… то есть… нет, решительно не припомню!
— Позвать сюда Шалопутова!
Опять загремели кандалы; но Шалопутов не вошел, а вбежал и с такою яростью напустился на меня, что я даже изумился.
— Вы не говорили? вы?! — кричал он, — вы лжец, позвольте вам сказать! Когда я вам сказал, что моя жена петролейщица, — что́ вы ответили мне? Вы ответили: вот к нам бы этаких штучек пяток — побольше! Когда я изложил перед вами мои планы — что вы сказали мне? Вы сказали: все эти планы хороши за границей, а для нас, русских, совершенно достаточно, если мы добьемся обязательного оспопрививания! Вот что вы ответили мне!
— Но мне кажется, что обязательное оспопрививание… — заикнулся я.
— Не о том речь, что́ вам «кажется», государь мой! — строго прервал меня лжепрезус, — а о том, говорили ли вы или не говорили?
Говорил я или не говорил? Говорил ли я, что следует очистить бельэтаж Михайловского театра от
— Говорил! — произнес я совершенно твердо.
— A la bonne heure![516] Можете идти, господин Шалопутов! Дайте стакан чаю господину Шалопутову!
Шалопутов гремя удалился.
— Ну-с, допрос кончен, — обратился ко мне лжепрезус, — и если бы вы не запятнали себя запирательством по показанию Корподибакко…
— Помилуйте, ваше превосходительство! но ведь он, наконец, свинья! — воскликнул я дрожащим от волнения голосом, в котором звучала такая нота искренности, что сами лжесудьи — и те были тронуты.
— Гм, свинья… это конечно… это даже весьма может быть! — сказал лжепрезус, — но скажите, вы разве не употребляете свинины?
— Употребляю-с.
— Ну, и мы употребляем. К сожалению, свиньи покамест еще необходимы. C’est triste, mais c’est vrai! [517] Не знаете ли вы за собой еще каких-нибудь преступлений?
Услышав этот вопрос, я вдруг словно в раж впал.
— Один из моих товарищей, — сказал я, — предлагал Москву упразднить, а вместо нее сделать столицею Мценск*. И я разделял это заблуждение!
— Дальше-с!
— Другой мой товарищ предлагал отделить от России Семипалатинскую область. И я одобрял это предложение.
— Дальше-с!
— Еще-с… более, ваше превосходительство, ничего за собой не имею!
— Довольно для вас.
Лжепрезус встал, направился к двери направо и спросил: «Готово?» Изнутри послышался ответ: «Готово».
— Потрудитесь войти в эту комнату.
. . . . . . . . . .
Я и до сих пор не могу опомниться от стыда!*
. . . . . . . . . .
