положений и неумению с желательною скоростью освоиться с ними; но несомненно, что он воспрянет, что он вновь сделается чистым, как скло, и овладеет браздами…
Миша уже и ведет себя так, как будто он заправский прокурор. Строго, сдержанно, немножко сурово. Из уст его так и сыплются: «по уложению о наказаниях», «по смыслу такого-то решения кассационного департамента», «на основании правил о судопроизводстве», «в Своде законов гражданских, статья такая-то, раздел такой-то, изображено» и т. д. Даже в дружеской беседе с товарищами он все как будто обвиняет и убеждает кого-то сослать в каторгу.
— Тебя, брат, за такие дела, по статье такой-то, следовало бы, по малой мере, в исправительный дом на три года запрятать! — говорит он, — да моли еще бога, что смягчающие обстоятельства натянуть можно!
В большой зале, в ресторане Бореля, светло и людно. Говор, смех, остроты и шутки не умолкают. Татары бесшумно мелькают взад и вперед, переменяя тарелки, принимая опорожненные бутылки и устанавливая стол новыми. Это пируют за субботним товарищеским ужином будущие прокуроры, будущие судьи, будущие адвокаты.
Приближается время выпуска, и молодые люди постепенно эмансипируются. Частенько-таки собираются они то в том, то в другом ресторане и за бокалом вина обсуждают ожидающие их впереди карьеры. Начальство знает об этом, но, ввиду скорого выпуска, смотрит на запрещенные сходки сквозь пальцы.
Разговор дробится по группам. На одном конце стола ведут речь о том, что̀ выгоднее: в столице быть адвокатом или в провинции?
— Ловкачев! ты куда?
— Странный вопрос! разумеется, в адвокаты! не в судьях же пять лет на одном стуле сидеть!
— Я, брат, тоже в адвокаты, да только думаю в провинцию. Здесь уж очень много нашего брата развелось!
— Что ж! это мысль!
— Я, брат, на днях одного провинциального адвоката встретил, так очень хвалит! Такое, говорит, житье, что даже поверить трудно!
— А как, однако?
— Да тысяч пятнадцать, двадцать в год! Только, говорит, у нас деликатесы-то бросить надо!
— То есть, в каком же это смысле?
— А так говорит, какая сторона больше даст — ту и защищай!
— Это само собой! да там дела-то всё мозглявые!
— Это нужды нет! Мне, говорит, хоть по зернышку, да почаще! Ведь он там один как перст — ну, всё и захватил! А ежели приедет, говорит, еще адвокат — сейчас, говорит, в другой город переберусь!
— Да; двоим — это точно… пожалуй, и делать там нечего!
— А теперь, представь себе, как ему хорошо! Что ни дело, то верный выигрыш, потому что у него и противников-то настоящих нет. Народ бессловесный всё, стало быть, истец ли, ответчик ли, как только не успел заручиться им, так уж и знает зараньше, что дело его пропало. Для меня, говорит, любое дело защитить — все одно, что в вист с тремя болванами партию сыграть!
— Да! это мысль! об этом стоит подумать!
В другой группе, средоточием которой служит Миша Нагорнов, идет тот же разговор, но с другими вариациями.
— Нет, Проходимцев, я с тобой не согласен! — ораторствует Миша, — в существовании прокурора есть тоже свои хорошие стороны!
— Еще бы не было! даже египетские аскеты, когда жевали акрид*, — и те находили, что существование их имеет свои хорошие стороны!
— Ну, нет-с; тут не акридами пахнет. Это не совсем так. Я заранее приглашаю тебя на прокурорский обед, и будь уверен, что ты всегда найдешь у меня кусок сочного «бульи»*, и стакан доброго вина!
— «Бульи»!
— Что ж! и «бульи» не у всякого адвоката бывает! Конечно, есть между ними такие, которые из трюфлей не выходят — я заранее уступаю тебе, что в прокуратуре я этого не найду! — ну, да ведь это из десятка у одного, трюфли-то! Но чего у тебя никогда не будет в твоей адвокатуре — это возможности восходить по лестнице должностей, это возможности расширять твои горизонты и встать со временем на ту высоту, с которой человеческие интересы кажутся каким-то жалким миражем, мгновенно разлетающимся при первом появлении из-за туч величественного светила государственности!
— Ну, еще когда доползешь до этой высоты-то!
— Нет, отчего ж! Я понимаю, что препятствия будут, и даже препятствия очень серьезные! Но мне кажется, что ежели я сумею заслужить доверие моего начальства, то самые препятствия обратятся мне же на пользу! Они только закалят меня и в то же время утратят характер непреодолимости!
— Вот закал-то этот…
— Да ты пойми, душа моя, два-три хороших убийства — и у меня дело в шляпе… Я уж на виду! А если тут не повезет, можно по части проектцев пройтись! Проектец, например, по части изменения судебных уставов… какие тут виды-то представиться могут!
— Так, значит, будем резаться друг против друга?
— Значит, будем резаться!
В других пунктах стола идут разговоры более отрывочные.
— Да с этого дела, — выкрикивает кто-то, — не то что тридцать, сто тысяч взять мало! Это уж глупо! Это просто-напросто значит дело портить!
— Ну, брат, сто тысяч — дудки! Кабы нашего брата поменьше было — это так! Я понимаю, что тогда можно было бы и сто тысяч заполучить! А теперь… откажись-ка от тридцати-то тысяч — десятки на твое место явятся! Нет, брат, нынче и за тридцать тысяч в ножки поклонишься!
— Я наверное это знаю, — выкрикивает другой, — что ежели ты ему вперед тысячи рублей не выложишь, он пальцем об палец для тебя не ударит! Намеднись в Пензу по делу о растлении малолетней его приглашали, так он прямо наотрез потребовал: первое — восемь тысяч на стол — это уж без возврата, значит! — второе, ежели вместо каторги только на поселение — еще восемь тысяч; третье — ежели совсем оправлю — двадцать тысяч!
— Ну, это, брат, молодец!
— Господа! — выкрикивает третий, — я предлагаю составить компанию для отравления этой немки!
— Какой немки? какой немки? — сыплются со всех сторон вопросы.
— Да вот той, которая двадцать миллионов долларов в наследство получила!* Боковая линия пятидесяти процентов не пожалеет, чтоб ее извести!
— Этот-то вопрос не важный! — выкрикивает четвертый, — вопрос-то об единоутробии! Да ежели его как следует разработать, какой свет-то на всю судебную практику прольется! Ведь мы впотьмах, господа, бродим! Ведь это что ж, наконец!
И вдруг, среди этого хаоса восклицаний, вопросов и пререканий, влетает в зал цвет, слава и гордость адвокатуры, сам господин Тонкачев.
Тонкачев уже два года, как вышел из «заведения», и с тех нор с честью подвизается на поприще адвокатуры. Это вообще очень изящный молодой человек; на нем черная бархатная визитка и тончайшее, ослепительной белизны белье. Претензий на щегольство — никаких; но все так прилично и умненько пригнано, что всякий при взгляде на него невольно думает: какой, должно быть, способный и основательный молодой человек! Стулья с шумом раздвигаются, чтобы дать место новому и, очевидно, дорогому гостю.
— Тонкачев! вот это мило! вот это сюрприз! — восклицают молодые люди, обступая адвокатскую знаменитость.
— Извините, господа, я попросту! Я здесь в соседней комнате ужинал — вдруг, слышу, знакомые
