вопросов и утешающе погладила меня по руке. В машине было тепло, уютно шелестела музыка. Мне пришла в голову смешная мысль. Хочешь зайти ко мне, я спросил Нолу. Она со значением показала глазами на Леню и опять утешающе погладила меня по руке. Подожди еще, это от нас не уйдет. Леня вдруг сказал, что мама вчера снова ссорилась с Робертом из-за него. Нола с одобрением слушала сына. Сама себя ругаю за свою нерешительность, сказала мне негромко. Я улыбнулся потому, что это были те самые слова, которые я услышал от нее в Центральном парке.
Вдруг она решилась: «Ты помнишь, я просила тебя напечатать фото… Они у тебя?» Она велела Лене позвонить Роберту по телефону, что они были у врача и сейчас едут домой, чтоб он не беспокоился. Когда Леня вышел из машины, она поцеловала меня и попросила, чтоб я ее тоже поцеловал. Я поцеловал. Она сказала, что я не должен сердиться, но если эти фото обнаружат у меня, мне придется сказать, кто это, и тогда Роберт будет иметь все основания выгнать ее с Леней не улицу. Придешь ко мне, я сказал, все равно мне нужно уходить из гостиницы, и я сниму комнату. Она опять поцеловала меня и сказала, что это глупо — дать Роберту законную причину ничего не заплатить за развод. С какой стати мы должны ему дарить эти деньги! Конечно, она умышленно сказала «мы» вместо «я», и я сразу по ее тону почувствовал, что это неискренне. Мне так обидно стало, что она ко мне так относится и врет, и я улыбнулся ей прямо в лицо. Ничего нельзя сделать, я вложил пленку в конверт, написал свой обратный адрес и отправил. Еще вложил туда денежный ордер на пять долларов. Вдруг я увидел, что по щекам ее побежали слезы. Мне стало ее жаль и я сказал, что с конвертом это чистая правда, как только получу, я отдам. Зачем они мне? Но она не переставала плакать. Все равно, мол, уже поздно, теперь все попадет им, в газетах пишут так, как будто тебя подозревают. Мне казалось, я проваливаюсь в яму, в животе стало пусто, так я испугался. Я показал ей газету, там ничего этого нет. Оказалось, у меня утренняя газета, а они с Леней купили вечерние.
В их газете была моя фамилия и что я сказал полицейскому о черном, как он одет. И что Люся сказала обо мне, у меня была ссора с Вовой накануне. Мы условились, как только придут фото, я позвоню Лене, будто я его товарищ. Тогда она заберет. Конечно, Нола понимала, если полиция захочет, она все равно узнает, но я ее уверил, если они спросят, что за фото, я ни за что не скажу, пусть хоть меня режут, у нее немного исправилось настроение, Я предложил, чтоб они высадили меня из машины подальше от гостиницы, где-нибудь у парка, чтобы нас вместе не увидели, раз она боится, но Нола храбро ответила: «Ой, какие глупости! С какой стати ты будешь возвращаться в такую даль?» И выпустила меня на улицу. Даже помахала рукой вслед.
Опять ложусь поздно, гулял у небоскребов, а весь день провел с ними. Они пришли утром, сначала позвонили по телефону, я кушал в то время. Тут же помыл кастрюлю, и они появились. Старичок показал мне варант, разрешение прокурора на расследование. Но все равно, если я не желаю отвечать на вопросы, то имею право. А если бы я был настоящий преступник и отказался бы отвечать на вопросы, я спросил, что тогда? Он ответил, что сначала никто не считает себя виновным, пока ему не покажут, что он сотворил. Потому отвечу я или нет, не так уж важно. Просто в таких случаях выгоднее говорить правду, это учитывает судья.
Они опять сели на кровать, хотя полицейский пожаловался, жаль, нет спинки, устаешь сидеть. Старичок предложил попросить кого-нибудь принести стулья, но на стулья в комнате не хватило бы места, и старичок извинился передо мной, наверное потому, что у меня такой маленький номер. Детектив вынул из папки фотокопию моих замечаний к вовиной лекции и спросил, я ли это писал и кому давал. Я ответил, что оставил одному профессору, а профессор снял копию и отдал Вове. Они спросили, откуда я знаю об этом. Я ответил, Вова мне сам сказал по телефону. Они недоуменно посмотрели друг на друга, полицейский заглянул в папку и одобрительно кивнул мне, убедился, слава Богу! Старичок был настроен не так доброжелательно, как накануне, я сужу по его тону, он все допытывался, зачем я написал, что не согласен с Вовами. А почему я должен был молчать, если они говорили неправду, я спрашивал. Но он стоял на своем: но почему вам на следующий же день нужно было явиться в колледж с такими дискредитирующими утверждениями? Вы могли прочитать собственную лекцию и изложить свои взгляды. Наконец, кто вам мешал об этом же написать статью в газету или журнал, если она интересна, ее бы напечатали. До сих пор не могу его понять, не все ли равно, лекция или эта шпаргалка, которую я набросал на диване в колледже. И кто мне даст читать лекцию? Я даже не знаю, с какого конца к ней подступиться, никогда не пробовал. Но я сказал лишь, что все для меня невозможно, я не знал языка. Но и к этому старичок отнесся с недоверием, как мол, так, у нас в Ковенской гимназии, кроме английского, приходилось зубрить еще и мертвые языки, латынь и греческий, а я до сих пор отлично помню английский, вы, кажется, не будете этого отрицать. Ведь вы уже полвека живете в стране английского языка, я возмутился.
Он подумал и сказал с гордостью: пятьдесят восемь лет я здесь живу, пошел пятьдесят девятый. Но зато вы можете учить по телевизору, а мы в Ковенской гимназии были лишены этого прекрасного средства. Ну и что, я сказал, только стреляют, гоняются друг за другом в машинах, и реклама. А что из нее узнаешь? Что соус «Ризоли» самый лучший в мире?
Детектив, который во время нашей перепалки что-то черкал в своей папке, при слове «Ризоли» вопросительно взглянул на переводчика. Но старичок не сразу успокоился, вы ошибаетесь, здесь чудесные передачи, мы с женой смотрим с большим удовольствием. После этого по лицу его разлилась довольная улыбка, он опять зажмурил глаза, и сказал, что соус «Ризоли» действительно не так уж плох, и он мне желает, чтобы я поскорее в этом убедился.
Детектив спросил, помню ли я, как поднялся к Вове. Я ответил, помню. По лестнице или в лифте? Услышав ответ, он спросил, почему я избегаю лифта. Я ответил, что приятно ходить по лестнице, если целый день сидишь сиднем сначала на курсах, а потом дома. И в лифте жарко, а сбросить рубашку нельзя, всегда кто-то рядом. Но в тот день вы были в колледже, правда, а обратно возвращались пешком. А это немалое расстояние. Сколько времени вы шли? Мне стало смешно, он пытается доказать, я в тот день устал и потому должен был по всем правилам воспользоваться лифтом. Видно, решил, это так важно, что уже успел расспросить служащих гостиницы и узнать, что я в тот день пришел насквозь мокрый, значит, долго ходил. Я мог бы сказать, что поднялся пешком, потому что пошел к Вове, как меня застал звонок, в комнатных туфлях и старых брюках, которые я ношу дома вместо пижамы, а в лифте люди с улицы, смотрели бы на меня, как на какого-то оборванца. Зачем давать еще один повод для насмешки? Но вовремя вспомнил, я только что объяснил, что люблю ходить по лестницам, добавишь еще одну причину, они решат, я путаюсь. И я молчал. Еще вопрос был, почему я лежал в постели одетый, когда они пришли вчера ночью, я что, ждал их? Мне не хотелось говорить правду, но я ничего не мог придумать и ответил, что ждал. Почему, тут же перевел старичок, разве вы знали, что случилось с вашим приятелем? Не знал, но предполагал что-то в этом роде. Но почему, он чуть не воскликнул. Я долго думал, но опять ничего не мог придумать и не ответил. Детектив спросил, верное ли у них вчера создалось впечатление, что я был рад, когда они пришли. Я сказал, мне очень хотелось доказать, что Вовы не ученые, а ловчилы. Старичок так возмутился, что бросил на стол ручку и поднял ладони к потолку. Неужели в такую минуту вы могли предаваться этим тщеславным побуждениям! Я сказал, что сейчас уже ничего не изменишь, что было, то было. Ну, скажите, задал я вопрос старичку, неужели истина значит меньше, чем несчастный случай? И древнегреческая олигархия родила демократию? Я задал ему еще несколько таких вопросов, и ни на один не получил ответ, так старичок был ошарашен. Мне хотелось ему отомстить, и я напоследок спросил, а что, в Ковенской гимназии Древнюю Грецию не проходили?
Только успел записать этот вопрос, мне позвонили. Это был Ган. Ну, зачем мне был в такую минуту этот вздорный старик! Но он сказал, что стоит в вестибюле, не разрешу ли я ему подняться. И я прервал запись на половине и спрятал тетрадь.
Ган драматическим жестом бросил на стол «Новую Речь» и сказал: «Видите, я к вам не побоялся прийти. Может быть, вы за это хоть предложите мне сесть?» Я спросил, почему меня нужно бояться и развернул газету. Там на всю первую страницу чернел заголовок, советчики орудуют в Нью-Йорке.
Пока Ган возмущался, газета вышла утром, а я до сих пор ничего не знаю, я успел прочитать, что советчики, совершив преступление, унесли с собой из гостиницы научный труд Вов, который с большим риском был ими вывезен из Союза и привлек к себе внимание здесь. В течение последних дней неизвестные лица обращались к Вовам с угрозами на улице и по телефону, требуя, чтобы рукопись не была опубликована. Но Вовы, мол, стойко держались. Этим они себя приговорили. А за несколько часов до
