номер. Так вот, не говорили, что он побогаче, у него найдется, что дать? Если они поднимутся к нему. Вспомните. Нечего вспоминать, я этого не говорил. А если бы знали лучше язык, сказали бы?
И глупо требовать, чтобы человек в такую минуту бросился со всех ног выручать делягу, который столько лет вытаскивал масло из его тарелки. Председатель озабоченно ткнулся в бумаги, а затем приподнялся в кресле, так что его черная мантии разошлась на груди и стал виден клетчатый пиджак и рубашка в крапинку, и спросил, у кого и когда вытаскивал Вова масло. Я ответил, что это не Вова, а другой эмигрант, я просто хотел привести яркий пример. Если бы случай в гостинице произошел не с Вовой, то хоть какое было мое настроение, я бы заколотил в дверь, чтобы поднять на ноги гостиницу. А ради Вовы мне не хотелось. Слышал ли я, чтоб из вовиного номера раздавались крики? Я ответил, что слышал, как Вова кричал на них, больше ничего. Был ли это крик страха? Я сказал, скорее наглый. Председатель жюри удивился, при чем тут наглость? Я ответил, если люди входят в твой номер и просят отдать побрякушку вроде кольца или браслета, которыми Люся звенела на лекции, то нечего доводить их до такого, состояния, чтоб они хватали со стола нож для колбасы и бросались на тебя. На вопрос, чем я руководствовался, когда писал профессору Кагану, не стремлением ли дискредитировать Вову, я ответил, что хотел сказать правду, больше ничего. Я и в издательстве так поступал. Меня даже из-за этого уволил директор, и я подал в суд. Тут же меня спросили, почему я в анкете отрицательно ответил на вопрос, был ли судим. Пришлось объяснять, суд разбирал трудовой конфликт, а не уголовное обвинение. Вдруг переводчица возмутилась. Она во время войны, к несчастью, оказалась в моей стране, где ее заставляли работать в колхозе с восхода до захода солнца, у вас там нет никакого трудового законодательства, это неправда! Вся покрылась пятнами от возмущении. Я хотел ей ответить, что во время войны все так работали, а сейчас совсем другое дело, колхозники, наоборот, ничего не делают, но жюри личный опыт этой труженицы полей интересовал мало, председатель что-то писал в своих бумагах, и никто ее не слушал.
Жаль, что они не задали мне вопрос, чем закончился суд. Я бы сказал, даже мой директор ничего не мог доказать, потому что есть такой закон, увольнение допустимо только с согласия профсоюза. А он был так в себе уверен, что не согласовал. И по постановлению суда вынужден был не только восстановить меня на работе, но и оплатить вынужденный прогул. Но председатель, одолеваемый спешкой, буркнул, что апелляция Люси, с требованием признать меня виновным, отклонена, я могу идти домой, а письменное постановление они мне пришлют по почте. Тут же придвинул к себе другие папки и забыл обо мне.
Это было так неожиданно, в особенности лишенная всякой торжественности манера председателя объявлять постановление, что я бросился пожимать руку переводчице, которая ее с досадой выдернула. Скорее всего, она была убеждена, что если бы не спешка из-за вечной нехватки средств на оплату судей, то такого негодяя, как я, обязательно бы посадили.
Действительно, не успел я выйти, как полицейский отворил двери и пропустил на жюри какую-то американку, а в зале ожидания я застал полно новых людей, которые ждали разбора своих дел. Переводчица что-то раздраженно втолковывала вовиным родственникам. Кандидат же наук, встретившись со мной взглядом, улыбнулся, как побитый. А когда сатирик в обычной для него грубой манере спросил, что, дал он уже взятку той тетке, которая растыкивает по колледжам эмигрантов с липовыми кандидатскими удостоверениями, он даже счел это за разрешение приблизиться к нам.
Сатирик предложил мне на выбор, посидеть в китайском ресторанчике, их в этом районе полно, или ехать к нему домой, чтобы отметить мою победу. Если бы мне было разрешено дать совет, он сказал, я бы выбрал второй вариант, потому что имею некоторое представление, как готовит моя жена. Кандидат наук, выслуживаясь, подтвердил, что мне стоит рискнуть. Мне пришлось оставить машину дома, сказал сатирик, барахлит зажигание, но сабвей останавливается у моего дома. Кандидат тут же предложил ехать в его машине, но сатирик так взглянул на него, что тот, помявшись немного для приличия, ушел.
Мне хотелось насладиться покоем, я даже предвкушал возвращение в гостиницу по колониальной улице, где мог бы купить бананы и жевать по дороге. Но сатирик, как бы разгадав мои колебания, сказал, что у меня после нашего не совсем удачного знакомства в ОМО могло, допустим, сохраниться предубеждение против него, но в чем провинилась его жена, которая сегодня все утро готовилась к приему гостя. Он уже не говорит о своем маленьком сыне, которого обещал познакомить с интересным дядей. Вы сами видите, что выбор таких дядей здесь невелик, и предложить вместо вас в таком качестве кого-нибудь другого значило бы бессовестно обмануть ребенка. Я не сомневался, что он зачем-то передо мной разыгрывает спектакль, но не оценить его стараний значило бы плюнуть человеку в лицо. И мы поехали. Я бы даже не возражал, чтобы с нами поехал кандидат наук, теперь, после жюри, я на него уже не сердился. Но его не было видно.
Когда мы приехали, жена упрекнула сатирика, почему он раньше не предупредил, что собирается кого-то притащить, она бы что-то сварганила. А его сын, который якобы ждал, не мог дождаться моего появления, даже не посмотрел в мою сторону. Но сатирик, ничуть не смутившись, подмигнул мне, вот, мол, как мало считаются с ним в собственном доме, что он ни скажет, все забывают. Вышел из положения. Так что я почти ничего не кушал. Сатирик, правда, пообещал, в следующий раз он сам проследит, чтоб все было куплено, и мы хорошо посидим за столом.
Из кухни мы пошли в его кабинет, весь увешанный афишами концертов, привезенными из Союза, На некоторых были дарственные надписи разных знаменитостей, «дорогому…», а на одном его фамилия. Сатирик объяснил, что распорядитель концерта, как он значится в афише, по сути то же, что режиссер. Ну, а моя сатира звучала в исполнении лучших эстрадников страны. И прочитал сатирическую вещь, действительно, я ее где-то слышал. В Америке же, как он сказал, в моем распоряжении вся «Новая Речь». Он развернул несколько номеров, каждый с его рассказом. Так что, по сути, я единственный писатель- эмигрант, который так широко о себе заявил. И вроде бы, в сравнении с другими, мне не на что сетовать. Но вы понимаете, что там меня знала вся страна! Плюс соответственные заработки. Вдруг он прервал себя и спросил, что с моими рассказами, пристроил я их уже где-нибудь? Тот, кого не печатают, тот не писатель, он сказал. Умение пристроить свою вещь это часть писательского таланта. Я отказываюсь считать писателем собственника машинописных рукописей, которые желтеют в его чемодане вместе со старыми носками и семейными фотографиями!
Он кричал на меня так, как будто я обманул его надежды. Даже его жена заглянула в кабинет, что случилось. Но он и на нее гаркнул, у нас серьезный разговор, закрой дверь! Я спросил, почему он принял такое горячее участие во мне, раз он связан с «Новой Речью», а отношение редактора ко мне известно. А мне какое дело до его отношения к вам, он взорвался. Вы что, не понимаете, я считаюсь только со своим желанием. А они вас печатать перестанут, я сказал нарочно. Они? Он с деланным удивлением уставился на меня. Да они меня умоляют дать им что-нибудь, вы никак не можете уразуметь, о чем вам толкуют. Не проходит дня, чтоб редактор мне телефон не обрывал, бросил он взгляд на телефон на столе.
Не успел я вернуться домой и войти в номер, как он неожиданно позвонил, и мы, наверное, еще целый час разговаривали. Я не такой уж наивный, чтобы не понимать, его интерес ко мне чем-то вызван, что-то ему от меня надо. Но ларчик может открываться и проще: сатирик что-то читал мое, и ему понравилось. Я уверен, что в редакции эмигрантской газеты он так же мало церемонится, как в ОМО, и вполне мог взять с письменного стола редактора и мои рассказы, когда они там лежали. По поводу своих рассказов он сказал, он получает от известных американцев восторженные письма. Они сами перевели их на английский, чтобы познакомить культурную Америку с его творчеством. А когда я был последний раз в ОМО, мне секретарша приемной жаловалась, что помимо основной работы, начальство заставляет ее переводить рассказы одного эмигранта, вы его знаете. Я тогда не подумал, кто это, а теперь ясно, что сатирик. Эта секретарша когда-то с сочувствием отнеслась ко мне, когда сатирик в полной приемной стал кричать на меня.
А сатирик продолжал, жаль, что вы не понимаете по-английски, я бы вам показал эти письма, мне просто неудобно передавать их содержание, настолько они хвалебны. Когда я сказал, что письма я пойму, это его обрадовало, а, ну, тогда все в порядке, я вас завтра заберу к себе, и вы сами прочитаете. Врет, конечно, никаких писем у него нет. Но с ним не соскучишься. В конце разговора он повторил, что я должен землю носом рыть, но добиться, чтобы меня напечатали. Я ответил, что заниматься такой неприятной работой, как ходить по редакциям, обязан только гений, это его долг перед человечеством. А вы, что, себя гением не считаете, он меня перебил. Я сказал, что нет. А, тогда и разговаривать нам не о чем. И положил трубку.
Я спустился вниз и сел в свое кресло. Толстый дежурный что-то читал за стеклянной перегородкой, а
