— Прекратите немедленно!
— Почему? — искренне изумился наглец. Сам он выглядел лет на двадцать: высокий, худощавый, с ярко-рыжими волосами, короткой бородкой и хитрющими глазами, напоминая молодого поджарого лиса, только-только сменившего серый детский тулупчик на пышную огненную шубу.
— Это святая земля!
— Ну и хорошо, колдовать легче будет.
Микол аж дар речи от такой наглости потерял. Маг, решив, что инцидент исчерпан, снова принялся колупать землю.
— Вы что, не поняли? Уходите отсюда!
— И не подумаю.
Послушник перевел взгляд на дрын. Зря тащил, колдун даже замахнуться не даст. То есть боги его, конечно, потом покарают, но хотелось бы прямо сейчас и понагляднее, чтобы другим неповадно было!
— Я… я… настоятелю пожалуюсь! — неуверенно пригрозил паренек.
— Ой, боюсь-боюсь, — рассеянно поцокал языком маг, сверяясь со свитком, а потом со звездами. Интерес к Миколу он уже потерял, как к жужжащей над ухом мухе — отмахнулся и забыл.
А действительно, что простой послушник может сделать магу? Проклясть? Так колдунья душа и без того прямиком к мракобесам ухнет, давным-давно им заложенная и перезаложенная. Пока Микол за отцом Ктианом сбегает… да и не пойдет он сюда, кого-нибудь из старших братьев отправит. Тот пока проснется, пока оденется — поганец спокойно провернет свои богомерзкие дела и смоется.
Можно, конечно, камнем в него запустить и наутек кинуться, но это недостойное божьего служителя деяние, ибо сказано в пророческих свитках: «Как не взойдет пшеница из пырейного семени, так не родится добро из злого деяния».
Тем более наверняка догонит.
Разумнее всего было достойно (то бишь сделав вид, что куда-то опаздывает, а не то бы он мерзавцу — ух!) отступить, но тут взгляд послушника упал на несчастную псину. Животных Микол любил, вечно таскал в карманах кусочки хлеба для монастырских лошадей. И собака у него в детстве была, такая же мелкая, ласковая. Три дня плакал, когда пьяный мужик ее походя сапогом пришиб.
— Немедленно отпустите божью тварь на волю! — Голос послушника наконец окреп и зазвенел не комаром, а монастырским колоколом. Самым маленьким, как в часовенке… пожалуй, даже тем, что братьев на ужин сзывают… но все-таки!
— Слышал, Бобик? — печально осведомился маг у дворняги, почесав ее за ухом. — Этот зануда обозвал тебя тварью.
Глупая псина завиляла ему хвостом, а на Микола злобно тявкнула.
— Да вы… да ты сам обзываешься, колдун богомерзкий! — вспылил послушник. — Сей же час изыди с погоста!
— Сам исходи! Сбегай по девкам, что ли, пока настоятель спит…
— Чтоб у тебя уд отсох, развратник! У меня обет!
— А у меня аспирантура!
Микол на всякий случай перекрестился.
— Я пишу кандидатскую работу по боевой магии, — терпеливо пояснил рыжий. — А у вас тут, судя по всему, наблюдается очень редкое, всего дважды описанное в литературе явление.
— Чего?!
Маг печально помотал головой и начал раздельно, помогая выразительными жестами, втолковывать:
— Я — здесь — искать — нежить. Ты — туда — идти — спать. Храм — Ковен — дружба навек. Твоя моя понимать?
Микол возвел очи к небу, торопливо попросил прощения за грех сквернословия и, на всякий случай — рукоприкладства, вдохнул до самых печенок и подробно изложил магу честное мнение, куда ему стоит заглянуть, а лучше того — сходить.
Тот аж колышек выронил, замерев с приоткрытым ртом.
— Ого! — с почти благоговейным восхищением выдохнул он. — Это нынче в монастырях так молятся? А проповеди, часом, не тролли читают?
Послушник спустил пар, уверился, что этот грешник уже безнадежен, и, наклонившись, начал молча отвязывать собачонку.
Теперь растерялся маг. Драться со «смиренным монахом» ему не позволяло воспитание и шаткое перемирие между магической и духовной властью. А собачонка, честно признаться, была не его: подманил бродячую на рыночной площади. Бедная псина уже многажды прокляла тот кусочек мяса, и когда полоумные люди начали с рычанием перетягивать ее поводок, не выдержала. Закрутилась юзом, завизжала, тяпнула кого попало за лодыжку и бросилась наутек.
— Придурок! — рявкнул маг, в сердцах пиная лопату. — Лови ее теперь!
— Славьтесь, Всевышние и Всеблагие, — простонал Микол, скача на здоровой ноге и держась за прокушенную.
— Ты вообще соображаешь, что наделал?!
— Спас невинное создание от бесовского произвола!
Послушник рано обрадовался. Глупое животное помчалось напролом сквозь пресловутые розы, зацепилось поводком и отчаянно заскребло лапами, пытаясь вывернуться из ошейника.
— Ага! — Маг подхватил лопату. Микол пихнул его локтем, чуть не сбив с ног, и, прихрамывая, сам кинулся к псу.
Колдун нагнал послушника уже у могилы. Они снова сошлись нос к носу: у одного дрын, у другого лопата, посередине — серебристые эльфийские розы «Нежный поцелуй». Псина отчаялась вырваться, села и завыла — пронзительно, тоскливо. Тоже, видать, кому-то молилась.
Пришлось орать и противникам.
— Ты что, балда, не понимаешь: когда оно всех собак в селе сожрет, то с голодухи за людей примется!
— Это святая земля!
— Вот заладил!..
— В ней нету никакого зла!
— А при чем одно к другому?!
— Боги хранят свою паству!
— Да, у вас тут неплохой магический фон, но это не мешает закукливанию усопса, даже наоборот!
— У нас тут — благодать Господня!
— Ничего себе у вас понятия о благодати! Девять собак уже пропало и, между прочим, один козел! А если кое-кто не прекратит по погосту шляться и умным людям мешать, два козла будет!
— От козла слышу! — Дрын звучно скрестился с лопатой. Потом лопата с дрыном: маг тоже был не дурак помахаться. — Наколдовал какого-то паскудства, а теперь отбрехивается!
— Я?! Нечего псов всяких тут хоронить!
Микол задохнулся от праведного гнева:
— Ты кого из наших добрых прихожан псом обозвать посмел?!
— Пса!
Надгробный холм брызнул в стороны, как будто под ним покоилась бочка с молодым, слишком бурно забродившим вином. Розовый куст, трепеща листвой, взвился вверх и на манер омелы засел в развилке березы. Куда улепетнула освободившаяся собачонка, Микол не разглядел: его самого отшвырнуло назад, так приложив к соседнему кресту, что тот, похоже, до конца жизни пропечатался у послушника на спине.
А из могильной тьмы беззвучным, неестественно-текучим прыжком выметнулся огромный зверь. На груди и воротнике слипшаяся шерсть успела переродиться в треугольные роговые пластины, по бокам они только проклевывались сквозь гниющие комья. Морда, и при жизни способная вместить голову ребенка, вытянулась вдвое. Клыки не изменились (куда уж больше, пасть не закроется!) — зато ими стали все зубы до единого. На шее бесовской насмешкой болтался ошейник с разлохмаченным бантом.
