мире, оказывается истинным?
Но эта попытка все же окончилась неудачей. Во-первых, учение об атомарных фактах было совершенно искусственной доктриной, придуманной ad hoc для того, чтобы подвести онтологическую базу под определенную логическую систему. Выше приводились уже соответствующие слова Рассела. А вот, что говорит сам Витгенштейн: «Моя работа продвигалась от основ логики к основам мира» (82, 79).
Во-вторых, признание языкового выражения или предложения непосредственным изображением действительности, ее образом в самом прямом смысле слова, настолько упрощает действительный процесс познания, что никак не может служить его сколько-нибудь адекватным описанием.
Можно было бы рассуждать так: логика и ее язык сформировались под воздействием структуры действительности и отображают ее структуру. Поэтому, зная структуру языка, мы можем от нее спуститься к структуре мира.
Но это было бы возможно, если бы мы имели гарантию того, что логика (в данном случае логика Principia Mathematica) имеет абсолютное значение. Но это не так. Логика «Principia Mathematica» — одна из возможных логических систем, не более того. Логик может быть много, а мир только один. В данном случае это своеобразная аберрация сознания Рассела, который создал эту систему, и Витгенштейна, который ее воспринял.
С нашей обычной точки зрения, проблема познания — это проблема отношения сознания прежде всего к материальной действительности, это — теоретическое отношение субъекта к объекту. Познание, осуществляемое, разумеется, с помощью языка, языковых знаков, есть идеальное воспроизведение объективной реальности, ее воссоздание на понятийном уровне. Знание идеально, хотя оно приобретается, фиксируется и выражается посредством материальных знаков.
У Витгенштейна позиция другая. У него процесс познания, поскольку о нём можно говорить, развертывается на одном уровне, именно, на уровне «нейтрального монизма».
У Витгенштейна мысль и предложение, по сути дела, совпадают, ибо и то и другое есть логический образ факта. В то же время и сам этот образ тоже есть факт наряду с другими. Образ это такой факт, который изображает другой факт.
Вся бесконечно многообразная действительность сводится Витгенштейном к совокупности атомарных фактов, как бы разложенных на одной плоскости. Параллельно ей расположена плоскость, заполненная элементарными предложениями, структура которых в точности изображает структуру фактов. (Мы отвлекаемся сейчас даже от того, что в действительности у Витгенштейна структура фактов есть лишь проекция структуры предложений.)
Это чрезвычайно упрощенная модель. Она никак не соответствует действительному процессу познания. Она односторонне изображает предмет познания, сводя его к атомарным фактам. Она ставит абсолютный предел, до которого может дойти познание в виде этих фактов. Она упрощенно представляет процесс познания и его структуру, так как игнорирует его чрезвычайную сложность: выдвижение гипотез, создание моделей, использование математического аппарата и т. п.
Это дань определенной умственной традиции, стремящейся к максимальному упрощению богатства действительных отношений мира и познания, сохраняющей убеждение в том, что все сложные отношения могут быть сведены к самым простым и элементарным. Это идея не только Витгенштейна и Рассела, она была свойственна вообще всему научному мышлению в течение многих веков. Только постепенно наука стала убеждаться в неосуществимости этого идеала, в чрезвычайной сложности реальности, а следовательно, и ее познания, в ошибочности любого редукционизма.
Правда, стремление к простоте сохранилось в виде своего рода регулятивной идеи. Из многих, более или менее равноценных гипотез или видов доказательства, ученый всегда выберет и признает наиболее простое. Но эта простота не абсолютна, а относительна, это простота в сложности.
Что касается позитивизма, с которым мы сейчас имеем дело, то простота была для него не методологическим принципом, а выражением определенной философской установки. У Маха она была сформулирована как принцип экономии мышления. Он сводился к элиминированию всего непосредственно не данного в чувственном опыте и к оставлению лишь того, что в нем дано, а таким данным считались только ощущения и их смена.
Позитивистская философия в данном случае отстала от развития науки из-за приверженности своей антиметафизической догме. В случае же с Витгенштейном это отставание повторилось, поскольку чрезвычайно сложное отношение мышления к действительности было сведено к упрощенной картине изображения в языке ее атомарной структуры, то есть атомарных фактов.
Все же это была одна из первых попыток осознать философское содержание отношения языка к миру, к фактам.
Несостоятельность своей концепции довольно скоро стала очевидной самому Витгенштейну, и он от нее отказался. Взгляды позднего Витгенштейна исходят из весьма отличного понимания языка. Однако, мы еще не можем расстаться с «Трактатом». В нем есть еще ряд чрезвычайно важных идей, которые оказали огромное влияние на становление логического позитивизма.
Из того, что мы уже знаем, следует, что единственное назначение языка, по Витгенштейну, состоит в том, чтобы утверждать или отрицать факты. Язык предназначен для того, чтобы говорить о фактах, и только о фактах. Всякое иное использование языка неправомерно, ибо ничто другое не может быть выражено или высказано в языке. В частности, язык непригоден для того, чтобы говорить о самом себе. А это значит, что, во-первых, хотя язык имеет нечто общее или тождественное с миром, о котором он говорит, это общее не может быть высказано. Предложения могут изображать всю действительность, но они не могут изображать то, что они должны иметь общего с действительностью, чтобы быть способными ее изображать — логическую форму.
«Для того, чтобы можно было изображать логическую форму, мы должны были бы быть в состоянии поставить себя вместе с предложениями вне логики, то есть вне мира» (5, 4.12).
Витгенштейн говорит, конечно, о языке науки, хотя не оговаривает это специально. Однако, если считать языком язык науки, то это не избавит нас от необходимости решить одну трудную проблему. Дело в том, что, если язык может говорить только о фактах, то как быть с предложениями логики и математики? А V Ā. 2+2=4 и т. д. В этих высказываниях речь ведь идет не о фактах, и они не могут быть сведены к атомарным предложениям. В то же время очевидно, что эти предложения что-то утверждают.
Что же представляют собой эти предложения? Здесь Витгенштейн подходит к одному из труднейших вопросов теории познания, к вопросу, который волновал и Аристотеля, и Декарта, и Канта, и Гуссерля. Речь идет о природе так называемых самоочевидных истин. Никто не сомневается в том, что 2 х 2 = 4, или в том, что А V Ā, то есть в том, что сегодня 7 октября или сегодня не 7 октября. Но что делает эти предложения очевидными истинами? Почему мы не сомневаемся в них? Какова их природа, а следовательно, и природа всей логики и математики?
Декарт считал, что мы воспринимаем их с такой ясностью и отчетливостью, которые исключают возможность сомнения. Кант полагал, что они являются синтетическими суждениями априори. Они возможны, благодаря тому, что мы обладаем априорными формами чувственности: пространством и временем.
Гуссерль думал, что положения логики являются вечными, абсолютными, идеальными истинами, их истинность усматривается непосредственно в акте интеллектуального созерцания или интуиции (идеации).
Витгенштейн, которому нужно было прежде всего установить логико-лингвистический статус подобных предложений, пошел иным путем. Он предложил весьма радикальное, смелое и новаторское решение вопроса. Он заявил, что предложения логики и математики являются абсолютно истинными, так как ничего не говорят, ничего не изображают, не выражают никакой мысли. Строго говоря, они даже не являются предложениями. По мнению Витгенштейна, это тавтологии (5, 6.1).
Языковые выражения Витгенштейн делит на три вида: предложения — они истинны, если соответствуют действительности; тавтологии — всегда истинны, например, (
Тавтология и противоречие — не
