Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

предупредительной цензуры к карательной, по словам Щедрина, не вызывает у него возражений, но постепенность должна распространяться равно на всех: необходимо равенство. А в «Современной летописи» «Русского вестника» в последнее время все чаще появляются рассуждения о журналах, заслуживающих и не заслуживающих доверия. Необходимо также, чтобы срок постепенности не был слишком велик. Щедрин сравнивает положение русской литературы с Гулливером, попавшим в страну великанов. По его мнению, правительство крепкое, прочно установившееся, опирающееся на сочувствие народа, не может иметь соображений, оправдывающих предварительную цензуру. Автор не одобряет постоянных ссылок, как на пример для подражания, на цензурную политику Франции. Да и там все же лучше: карательная, хотя и весьма строгая, а не предупредительная цензура. Именно предупредительная цензура порождает то направление, на которое ополчается Катков. Щедрин высмеивает высказанное в «Заметке» мнение, что литература «утомляет» силы преследующей власти: что можно подумать о власти, которая столь легко утомляется; нельзя же, чтобы ей всё доставалось даром; «желаете преследовать, ну и потрудитесь». Щедрин утверждает, что административные взыскания тоже предоставляют широкое поле для произвола; авторов проекта можно обвинить лишь в желании заменить произвол беспорядочный произволом узаконенным; избежать этого можно только одним способом, путем судебного преследования вредных изданий. Но такой путь многим не нравится. Что же касается Совета министра по делам книгопечатанья, он должен бы состоять из серьезных, самостоятельных людей, с решающим, а не совещательным голосом, как предполагается в проекте. Лемке подробно разбирает и анализирует «Замечания» Щедрина, считая их лучшей оценкой проекта комиссии Оболенского (210-18).

Между тем, приняв «Временные правила» 62 г., власти продолжали готовить новый цензурный устав, который был принят в 65 г. и тоже назывался «временны». Он включал в себя «Временные правила“» 62 г. и продержался до 20-го века, дополняемый изменениями, которые, в основном, ужесточали первоначальное его содержание. Но прежде, чем говорить об уставе 65 г., необходимо остановиться на других событиях 62 г. и более позднего времени. Следует помнить, что в этот период была осуществлена окончательная передача цензуры из министерства просвещения в министерство внутренних дел, и новый устав готовил уже не Головнин, а Валуев.

В то же время нужно отметить, что охранительная печать внесла изрядную лепту в раздувании паники, в приписывании пожаров радикальным идеологам. Особенно такое поведение характерно для Каткова. Конечно, периодическая печать вообще, во все времена и во всех странах, склонна к публикации сенсационных известий, что непосредственно влияет на тираж, определяет успех издания. Но в данном случае совершенно очевидно, что реакционные газеты и журналы намеренно связывали известия о поджогах с революционно-демократическими кругами, используя нередко очевидную клевету, разжигая истерию. 6-го июня 62 г. об организации поджогов политической партией пишет Катков в статье «Наши заграничные rеfugies» («Современная летопись», № 23. Лем.158-60). В ней содержатся и нападки на «заграничных эмигрантов» (неназванный Герцен; «несколько господ, которым нечего делать»; они считают себя вправе распоряжаться судьбами народа, предписывать законы молодежи, избрав для своих экспериментов Россию), намеки на поджигателей (не прямые, но довольно отчетливые: не хотим верить, чтоб этот шаг был совершен), похвалы спокойствию и твердости правительства, нравственного восприятия происходящего обществом. Катков вроде бы предостерегает против возвращения к реакции, как ответ на поджоги (по его словам всего опаснее были бы такие меры, которые бы клонились к стеснению пробудившейся в обществе жизни; не наука, свобода, самостоятельная печать тому виной; когда будет самостоятельная печать, потеряют значение тайные и заграничные типографии; когда появится правильный суд присяжных, самые строгие, но справедливые приговоры не будут восприниматься как принесение в жертву; само понятие «жертвы» потеряет смысл). Катков ратует за продолжение правительственных реформ, но он целиком поддерживает наступление властей на прогрессивные силы, разжигает антинигилистическую травлю.

Подобные обвинения, ничем не доказанные, одобрялись правительством. Статья Каткова понравилась царю. 13 июня Головнин сообщил цензурным комитетам, что император обратил внимание на статью «Современной летoписи» и сказал: «Весьма хорошая статья. Кем она написана?» Московский цензурный комитет сообщил, что автор Катков, о чем 21 июня доложено царю (160). 30 июня отдано распоряжение цензорам не разрешать ничего, направленного против выступлений Каткова о Герцене. 18 июля в «Русском вестнике» напечатана «Заметка для издателя „Колокола“», выдержанная в грубом, неприличном тоне. Всякое подобие вежливости отброшено. Герцен называется недоноском на всех поприщах, бойким остряком и кривлякой, старой блудницей и пр.) (161). Даже «Северная пчела» упрекнула Каткова за тон «Заметки», но тот возразил, что тон вполне уместный и по некоторым причинам писать иначе было бы нечестно (161). В восприятии «Заметки…», одобренной царем и ставшей в связи с этим некой мерой оценки и для читателей и для цензурных инстанций, общество разделилось на несколько групп: одни выражали солидарность с автором (и таких, видимо, было большинство), другие не соглашались с тоном, третие — люди демократических убеждений — рвут с Катковым, его имя превращается в ругательство, как в свое время имя Булгарина (161). В любом случае Катков стал знаменитым. Влияние его намного выросло.

В целом же даже в правительственных кругах многие понимали опасность сближения пожаров со студенческим движением, с демократическими идеями. 19 мая 62 г. Головнин предписал Петербургскому цензурному комитету разрешать только те статьи, где обвинения или оправдания студентов даны в самых умеренных выражениях. Он же 28 мая сообщал, что царь вообще запретил печатать статьи на эту тему, которые возбуждают раздражение, не способствующее наведению порядка (157). Понимая, что разжигание страстей невыгодно для правительства, Головнин предложил напечатать объявление в «Северной почте», сообщающее, что обвинения в поджогах ни на чем не основаны. Но Валуев отклонил предложение, формально опираясь на повеление царя (не затрагивать тему) (157). Вообще некоторая сдержанность сообщений о пожарах, об их причине соблюдалась лишь вначале, в мае месяце. Позднее «пожарная тема» цензурным ограничениям не подвергалась.

Её, начатую Катковым, подхватили другие реакционные издания: «Наше время», «Сын отечества», «Домашняя беседа» (163). Их трактовка становилась официальной. Высказывать другие мнения, из-за распоряжения Головнина от 30 июня, было невозможно (ряд статей запрещены; редакторы, зная ситуацию, даже в цензуру ничего подобного не подавали). Получалась видимость того, что вся журналистика единодушна в одобрении Каткова (163). Но и таким ее направлением многие недовольны. Например, крупный чиновник цензуры Берте (о нем выше) обвинял Каткова и Павлова (куда уж благонамереннее!) в том, что они недостаточно решительны в своих обличениях (166).

Но особое влияние Катков приобрел в связи с восстанием в Польше в 63 г. На этом вопросе, на отношениях в связи с ним Каткова с властями мы остановимся подробней. Восстание вызвало новую волну благонамеренности и широко освещалось в русской печати, главным образом с позиций «официального патриотизма» (см. мою брошюру «Демократическая газета „Современное слово“». Глава II. «Отклики в русской периодической печати на восстание в Польше 1863 г. и газета „Современное слово“». Тарту, 1962 // Ученые записки Тартуского ун-та. Вып.121). В большинстве печатных откликов на польское восстание отношение к нему резко отрицательное; высказывается солидарность с правительственными мерами, направленными против бунтовщиков; грубая, прямолинейная брань поляков. Но иногда встречается и более сложное освещение событий, с попытками теоретически осмыслить сущность отношений между Россией и Польшей (славянофильский «День», почвенническое «Время»). Такие статьи тоже были антипольскими, но они вызывали недовольство властей, казались излишним умничаньем, чуть не крамолой. Так статья Н. Н. Страхова «Роковой вопрос», напечатанная в № 4 «Времени», воспринята цензурой как защита поляков. Журнал, запретили.

В обстановке накала страстей, шовинистического угара касаться «польского вопроса» с других, неофициальных позиций, естественно, оказалось невозможным. «Современнику» и «Русскому слову», только что начавшим выходить после 8-месячной приостановки, приходилось быть особенно осторожными, чтобы, по словам Щедрина, иметь возможность «беседовать с читателями именно двенадцать, а не пять раз в году» (41). И все же они, демократическая газета «Современное слово» и некоторые другие, находили способы, намеками, косвенно, высказывать сочувствие восставшим. Подлинным же выразителем взглядов