писала, что и ранее в нем сомневалась, а теперь окончательно убедилась в его бесполезности. Выяснилось также, что она против линии «Правды», направленной на борьбу с формализмом в музыке, литературе, архитектуре; «трудно было все же понять, какая муха Шагинян укусила»; «Мы расценили выходку Шагинян, как антисоветскую, решили по ней крепко ударить, с расчетом чтобы и другим неповадно было»; на заседании президиума Правления ССП присутствовала Шагинян и постепенно, не сразу, признала свой выход из Союза «грубой политической ошибкой».
30 августа 40 г. докладная записка Главлита в ЦК… о пьесе Л. М. Леонова «Метель», в которой содержится «клевета на советскую действительность», ощущается стремление всё показать в извращенном виде, очернить; «Тема пьесы — превращение бывшего врага советской власти в друга народа. Основой ее является фальшивая идейка о мужестве и благородстве некоторых бывших врагов, способных, не в пример мелким людям советской действительности, стать подлинными патриотами отечества… В пьесе нет ни одного нормального советского человека… „Метель“ — клевета на советскую действительность. Изобилующие в пьесе подозрительные намеки и темные места, видимо, для того и служат, чтобы показать всё в извращенном виде…»; председатель Комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР Храпченко разрешил пьесу; Главлит же настаивает на том, чтобы ее запретили и пишет о целесообразности передачи реперткомов вообще ему, Главлиту. К докладной приложен отзыв о пьесе А. В. Кузнецова, который предлагает пьесу к печати разрешить, а театральную постановку запретить (Блю м?, 116). 8 сентября. 40 г. принято постановление Политбюро ЦК «О пьесе „Метель“»: запретить пьесу к постановке, «как идеологически враждебную, являющуюся злостной клеветой на советскую действительность»; указать Храпченко, что он совершил грубую политическую ошибку, предупредить, что при повторении он будет смещен с должности (Лит фр48).
Появление среди цензурных материалов имени Ахматовой. В 1940 г., после 18-летнего замалчиванья, появился её сборник «Из шести книг». Волков в книге о Сталине и Шостаковиче рассказывает о предыстории сборника. Ахматову не печатали с 25 г., ругали при всяком удобном случае. И вдруг… в 39 г., на приеме в честь награжденных орденами писателей, Сталин спросил о ней. Этого было достаточно. На закрытом заседании президиума Союза писателей принято решение «О помощи Ахматовой»: речь идет о больших её заслугах, о персональной пенсии, ходатайстве о предоставлении ей отдельной квартиры. Фадеев заявил, что Ахматова «была и остается крупнейшим поэтом предреволюционного времени» (возможно, копировал высказывание Сталина о Маяковском). В рекордные сроки выпущен сборник её стихотворений, который Шолохов (заместитель председателя Комитета по Сталинским премиям) и А. Толстой (руководитель секции литературы Комитета…) выдвигают на Сталинскую премию. Но произошла «осечка». Секретариат ЦК ВКП (б) принял специальное решение об осуждении сборника «идеологически вредных, религиозно-мистических стихов Ахматовой», постановил изъять книгу из продажи. Ахматова считала, что Сталин обиделся на стихотворение 22 г. «Клевета» («И всюду клевета сопутствовала мне»). Сам же Волков полагает, что причина запрета, видимо, в несанкционированном сенсационном успехе сборника (389).
25 сентября 40 г. Д. В. Крупин (управляющий делами ЦК) сообщает Жданову о том, что издательство «Советский писатель» (ленинградское отделение) выпустило сборник избранных произведений Ахматовой, поставив даты: 1912–1940 гг.); на самом же деле большинство стихотворений, помещенных в нем, написаны до революции; из 200 с лишним стихотворений только десяток помечен 21–40 гг., «но это также „старые напевы“»; в сборнике нет стихотворений с революционной и советской тематикой, о людях социализма; два источника рождают «стихотворный сор Ахматовой»: бог и свободная любовь, а образы для этого заимствованы из церковной литературы. Крупин подробно цитирует, хотя и с ошибками, ряд стихотворений Ахматовой: «Ангел, три года хранивший меня…», «Сочинил же какой-то бездельник…» и др. Он предлагает изъять сборник из продажи. Жданов разгневан. Его резолюция на докладной: Александрову и Поликарпову: «Просто позор, когда появляются такие, с позволения сказать, сборники»; «Как этот Ахматовский „блуд с молитвой во славу божию“ мог появиться в свет? Кто его продвинул?» Распоряжение: выяснить и внести предложения. Позднее, в 46 г., знакомство Жданова с творчеством Ахматовой скажется в постановлении ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград». В него перейдут даже формулировки из докладной Крупина.
19 октября 40 г. последовал ответ на вопрос Жданова: кто виноват в выпуске сборника Ахматовой? Там говорилось, что стихи Ахматовой усиленно популяризирует А. Толстой, предлагавший выдвинуть ее на Сталинскую премию; а в «Литературной газете» помещена о ней хвалебная статья Перцова (поторопились донести, хотя о последнем никто не спрашивал). 29 октября 40 г. принято постановление Секретариата ЦК «Об издании сборника стихов Ахматовой»: работники издательства «допустили грубую ошибку, издав сборник идеологически вредных, религиозно-мистических стихов Ахматовой»; за беспечность и легкомыслие вынести выговор директору Ленинградского отделения издательства Советский писатель Брыкину Н. А., директору всего издательства «Советский писатель» Ярцеву, политредактору Бойченко; книгу изъять (Бл3;42–43). Н. Я. Мандельштам позднее писала о судьбе сборника: «… пострадали люди и книга Ахматовой, которая пошла под нож. Из всего тиража, уже сложенного в пачки, уцелело несколько экземпляров, украденных рабочими. Можно считать, что книга вышла в количестве двадцати экземпляров. Мы живем в стране неслыханно больших и неслыханно малых тиражей» (Бл3;43). А за всем происходившим снова вырисовывается фигура главного советского цензора — Сталина.
Под бдительным контролем находилась и живопись. Сталин, к счастью, видимо не любил её и не особенно интересовался ею. Но всё же не оставлял без надзора. 2 декабря 35 г. специальное сообщение (не отмечено, кому адресовано) политического отдела Главного Управления Государственной Безопасности о творческой конференции московских художников. Совершенно секретно. По словам осведомителя, заседания конференции проходили с 19 по 29 ноября; они вышли за рамки первоначально намеченной темы, превратились в творческую дискуссию о путях советской живописи; поворотный момент — резко демонстративное выступление заслуженного деятеля искусства, художника И. В. Штернберга; выдвигалось требование свободы творческих группировок; выступавший обрушился на руководство Московского общества советских художников (МОСХ), обвинял его в зажиме творческого соревнования, говорил, что настоящие художники, он сам в том числе, голодают, что постановление ЦК 23 апреля 32 г. «О перестройке литературно-художественных организаций» является мертвым трупом; выступая и на другой день, Штернберг «допустил контрреволюционные утверждения о том, что в советской действительности нет свободы творчества», что искусство превратилось в «продажный труд»; выступление имело большой успех; его неоднократно прерывали аплодисментами и одобрительными возгласами; выступал и писатель Эренбург, который в ряде моментов поддержал установки Штернберга; его выступление тоже имело шумный успех; когда художник Богородский крикнул с места, что позиция Эренбурга объясняется тем, что его жена учится у Пикассо, его реплика вызвала возмущение и Богородский вынужден был уйти из зала; артист еврейского театра Михоэлс и художник Дейнека тоже поддержали Штернберга; Дейнека неожиданно заявил, что места в президиуме должны принадлежать не тем, кто на них сидит, а Штернбергу; художница Стейн, член ВКП (б), говорила, что ее затирают, не дают работы, что у нее нет иного выхода, кроме самоубийства; художник Устинов, тоже коммунист, утверждал, что застрелит свою семью и себя и пр.; говорили о снятии нынешнего руководства МОСХ, о восстановлении ранее существовавших художественных групп. Конференция продолжается. Полный отчет МВД о конференции художников, с деталями, именами, характеристиками позиций, показывал, что оно «бдит» и держит живопись, как и всё остальное, «под колпаком».
К сожалению, глава о 30-х годах получилась слишком растянутой, а материал, который было бы необходимо включить в неё, далеко не исчерпан. Нет возможности говорить о всех, кто подвергся репрессиям, был арестован, казнен, погиб в лагерях. И даже многие из тех, кто «умер в своей постели» — жертвы системы, начинавшейся с рядового, мелкого цензора и оканчивавшейся на самом-самом верху. В неё входили и партия, и «правоохранительные органы», и руководство творческих организаций, и многие- многие добровольные помощники всякого рода карательных органов. В какой-то степени все мы. Погибли не сотни, не тысячи — миллионы. И среди них писатели, артисты, деятели искусства, культуры. Всех не перечесть. Надо бы говорить и об Андрее Платонове (Климентове). Он начал печататься с 21 г. В списки запрещенных книг Главлита произведения Платонова не входили, так как с конца 20-х — начала 30-х гг. Платонова в СССР вообще не печатали. Ему — крупнейшему прозаику СССР — приходилось служить дворником. Платонова обвинили в искажении советской действительности, во враждебном изображении
