«Сестра! Сверни козью ножку!» — просит раненый, оторвав край газеты. Обыкновенно это они делают сами, но, видно, хочется поговорить, скучно лежать. Кручу козью ножку, говорю, чтобы была не мала, не велика, всем желающим хватило. Улыбаются. Санитар, молоденький мальчик Анненков Сережа помогает. Придется здесь посидеть. Раненый тяжел. Рука в гипсе, нога ампутирована, высокая температура. Поправила подушку. «Сестра, слышишь, самолет летит?» Где-то вдали ухало, похоже, бомбили дорогу. Гильзу поставила под стол. Настороженные блестящие глаза, бледные обостренные лица, измученные болью и бессонницей. Беззащитные, недвижимые, обросшие. «Далеко!» — говорю, беспечно проходя по проходу. «Сестра! Иди посиди!» Это опять температурящий. «Возьми мою руку и подержи. Болит, мешает заснуть. Хоть бы отрезали ее!» «Пей, это лекарство! Потом укол сделаю». Села на табурет, положила тяжелый гипс на колени. «Так лучше?» Он закрыл глаза. Глажу горячую голову, лоб, лицо.
— Эх! Заснуть бы!
Из темноты советуют посчитать до ста.
— До ста не заснешь, надо до тысячи…
«Сестра, посиди еще… твои руки, как ветер. Мне лучше… В детстве мне бабушка сказки рассказывала, интересные, только ни одной не помню, засыпал». «Расскажи сказку, какую-нибудь», — просит рядом лежащий бородач (то ли серьезно, то ли ехидно). Ну что ж, слушайте, только внимательно. Рассказываю длинно. А раненые, кто заснул, кто задремал, кто улегся так, что боль приутихла. Тихо. Я тоже задремала. Подошел санитар, под гипсовую руку подложил шинель. «Сестра! Кто же царем стал?» — спросил санитар. Улыбаясь, говорю: «У кого она яблоко съела… Если буду нужна, позовите».
Памятный день 11 августа. Меня срочно вызвали в штаб. Там все в сборе. После короткого доклада майор Шафран зачитывает приказ о награждении медалью за героическую оборону Сталинграда. В памяти мелькают студеные морозы, ветер, холод и голод, полно работы. Зачитывает фамилии награжденных. В первых — моя (Корсакова), Максимова, Скопецкая, Лукьянченко и еще несколько человек. На гимнастерку прикалывают новенькие медали.
— Служу Советскому Союзу!
Нам жмут руки, рассматривают медали, поздравляют. Новенькие медали блестят. Мы — герои дня. А работали все одинаково, безотказно.
Вечером капитан Лерман обнаружила первые признаки газовой гангрены у раненого в бедро. Циля Исааковна Винокурова приказала принести раненого в операционную. Приготовиться надо было операционной сестре Фире Чигиринской. Впрочем, она всегда готова. Черные кудри блестят из-под косынки, красивые темно-карие глаза, прямой нос, алые щечки. Тоненькая, миловидная. Она быстро подает инструменты, доктор во всю ногу режет лампасные разрезы. Но это не помогло. Раненый Моргунов беспокоен, стонет. Доктора Лерман и Винокурова ампутируют ногу… Применили все медицинские средства, но вот уже три дня, а Моргунов лежит безразличный ко всему. Из палатки эвакуировали Мукамова, Смирнова, позже Беседина, потом Артамонова и Данилова, а Моргунов все лежит: ни хуже, ни лучше. Все навещают его очень часто, но ничего больше сделать не могут. А я, видя, что он безразличен, поставила ящик с медикаментами под его кровать, не имея лучшего места, и ушла. Вскоре в операционную понадобился спирт. Обыскав ящик и не найдя даже бутылки, растерялась. Кто это мог сделать? Санитары все из раненых, еще не залечив раны, помогают, ухаживают за своими товарищами-однополчанами. Такого случая еще не было никогда. Сестры никогда не пьют спиртного, как и я. Вышла, села у палатки. Слезы обиды сами набежали на глаза. Заплакала, размазываю слезы по щекам. Подошел санитар. Узнав из моей бессвязной речи о спирте, рывком встал и крикнул: «Душу вытрясу!» Угроза могла быть выполнена — его атлетическое сложение не позволяло сомневаться. Но мне стало еще обиднее. Там, на столе, лежал раненый, ждал операции. Наркоза нет, хотели дать большую дозу спирта и оперировать… Не прошло и 10 минут, как вернулся санитар. Виноватого он не нашел, но высказал подозрение на послеоперационного Моргунова: пустую бутылку ночной санитар нашел у него под одеялом, когда перестилал простыни, и отнес ее в аптеку — с посудой было очень плохо. «Ну что вы, дважды ефрейтор, говорите!» — с нескрываемой уверенностью говорю. — Он и шевельнуться не может, а тут достать да выпить, столько труда!» Зашла в палатку. Точно! Гнойный запах перебивает спиртовый. И как только сразу не почувствовала. Моргунов спал долго и крепко, храпел и бредил, ходил в атаку. Температура высокая, пульс частый. Проснулся он бодрее и разговорчивее — произошел перелом в болезни. Он быстро стал транспортабельным, через несколько дней его эвакуировали в тыл. Мне крепко досталось. А через 20 дней пришло мне письмо. Моргунов извинялся, писал, что хотел умереть от этих мучений. Выпил спирт, вот ему легче стало, и он очень сожалеет о случившемся и всем шлет привет. Советует всем «газовикам» дать по пол-литра спирта.
Раненые прибывают опять большим потоком. Большое наступление. В госпиталь прислали группу медусиления: врача II ранга Хлус, сестер Жукову Лилю, Зайцеву Надю, санитара Евич. Мы быстро сработались, утром все вместе, а потом по сменам. Окончив работу, сдав смену, шли ужинать, а потом спать. Но сегодня грустно. Тепло, тихий вечер, звездочки блестят очень высоко. Мягкое покрывало темноты все плотнее окутывает сумрачную землю. Вспомнился родной дом. Лиля и Надя, обнявшись, медленно идут по дороге.
— Лиля! Спойте свою любимую!
В два голоса они тихо запели. Я подпеваю, но после контузии все на один мотив. К нам уже спешат Ася Максимова, Шура Рычкова, Катя Кутова. Мы сели на скамейку у деревянного дома и пели:
Голоса замерли. Грустно немного, но стало спокойней. Прозвучал отбой ко сну, все разошлись.
А утром в палате с сестрами Шурой, Надей, Ирой суетилась, помогая, малолетняя Сизова Тамара. Они умывали раненых, разносили чай. С детским любопытством Тома сует свой курносый нос везде, следит за сестрами и быстро все запоминает. У нее погибли родители, она сирота. Принесла связку стиранных перепутанных бинтов, и все, кто может, из раненых, помогают их разглаживать руками, скатывать и складывать в наволочку. Доктор Хлус осмотрел каждого раненого, выслушал, проверяя повязки. Назначает в перевязочную или на эвакуацию. «Сестра, у меня повязка промокла!» Сняв верхний слой ваты, накладываю сухую, а детские глазенки Томы следят внимательно. «На-ка, бинтуй!» Она коротенькими толстыми пальчиками ловко прибинтовала. Хорошо! Через пару дней она уже научилась отвечать на вопросы раненых.
— Почему не хотите перевязывать?
По-взрослому, серьезно и внимательно смотрит на раненого:
— Вас вчера перевязывали. Рана чистая, беспокоить зря нельзя, несколько дней потерпите!
— Ах ты, дочка-утешитель.
Рассмеется раненый и отношения налажены. Вопросов у раненых много, только успевай отвечать.
Обед. Время кормить диетических. Танкиста с развороченной челюстью и обожженными руками кормлю сама. Он не жалуется, не хнычет, только глаза с обожженными бровями, опаленными ресницами, красными веками иногда выражаются без языка. Вливаю ложкой в незакрывающийся рот протертые супы или каши. Боль. Конечно, ужасная. Иногда мутная слеза сползет по щеке и впитается в бинт. Но еда — шаг
