ворота (спальня на двоих), калитки. Этого мало, все сожжено за зиму раньше нас. Пришлось призадуматься. Санитары, между прочим, заметили чуть дальше, за домами, стоит ветряк (мельница), обшитый богатым тесом. Если бы достать такого теса, хватило бы на все нары. «Если мы возьмем доски, ветряк будет работать?» — спрашиваю у санитаров. «Работать будет! Мы возьмем только обшивку снизу, нам и этого хватит! А когда пшеница поспеет, заново зашьют». Выхода у меня нет. Холод, раненых на пол не положишь, сразу воспаление легких к ранам добавят, тогда не спасти. А у меня самые тяжелые раненые, госпитальное отделение. Раненые начали поступать в операционную (это мне сказал Андрей Кофтун, который опять попал к нам в госпиталь). «Берите с ветряка!» Через час принесли вместе с досками санитара, который сорвался с обшивки и сломал ногу. Он не стонал, сжав губы, смотрел на меня. Когда понесли его в операционную, он с горечью сказал: «Не бывать мне в родной части». И отвернулся. «Дорогой ты мой, это судьба твоя…» Нары строили все. Отделение без задержки принимало раненых. Вечером меня вызвал начальник госпиталя. В кабинете сидели представители деревни.
— Вы мельницу трогали? Кто дал вам право расхищать государственную собственность? Вы не знаете, что за это бывает? Ну, я вам после работы напомню!
Меня ругали, не давая вымолвить слова. Мне хотелось сказать: лес за 20 километров, нет лошадей, нет людей, у меня 4 легкораненых санитара, которые что-то могут делать, и они, не щадя себя, работают. Тяжелораненые в мое отделение поступают все время, день и ночь. Не могу положить их на пол — осложнения. Не было бы войны, не тронули бы ветряк.
— Кругом марш!
Молча откозыряв, понесла горечь обиды, но в домиках не загрустишь. Каждому свое. Ведь это жизнь и смерть солдата! А нары и вправду хороши. Вскоре пришел проверять майор Шафран. У меня душа сжалась. Санитары стали смирно. «Хороши нары?! — сказал майор, потрогав руками. — Ах ты, Петр I!» Засмеялся, нагнулся и поцеловал меня в лоб, испугав до смерти. Повернулся и ушел. Мне стало легче. Это была похвала, а там — разнос. Санитары все еще стояли смирно и улыбались. Мы ждали встряски, а теперь успокоились. Раненые же ничего не поняли.
Наступление. Раненые все поступают. Вся левая сторона улицы запружена ими. В конце, в большом светлом доме — раненые в череп. Правая сторона — для раненых в грудь и конечности. Часто забегаю в дом с черепными ранениями, смотрю на каждого и вспоминаю доклады о ранении в череп. Профессор Гондовский совсем недавно объяснял, госпиталь специализированный, с тщательным уходом. Доктор с крыльца заглянула в окно и вошла. Санитар доложил: «В углу еще один плох!» Доктор смотрит внимательно. Он тяжело вздохнет и тихо долго выдыхает. Так продолжается три дня. Кормить не удается, он не глотает. Без сознания. Доктор невольно спрашивает: «Вы что, Саша?» «Сестрица, посмотри, пожалуйста, что у меня мозги, что ли, шевелятся. Сил моих нет…» «Саша! Повязку снимать нельзя!» «Он без повязки спит, снимает!» — говорит санитар. «Погляди, что там делается». Надо смотреть. Саша привычным движением, как шапку, снял повязку. Я откачнулась: часть кости черепа слетела еще на передовой, а извилины мозга живут, в них бьются кровяные жилки, а по ним быстро уползают от света черви. Много приходится видеть червей в развороченных ранах, но в мозгах… Это ужасно! Вытащив пинцет, протерев его спиртом, сажусь на нары. Положила голову Саши к себе на колени. Сам он стоит на коленях на полу, санитар держит стеклянную банку, куда собираем червей. Так я сидела с полчаса. Пришла доктор. Отчитав, как следует, назначила срочно на эвакуацию, в перевязочную их не принимают. А где развернулся черепной госпиталь, еще неизвестно.
— Спасибо, сестрица! Полегчало! — заикаясь, шепчет Саша, благодарно кивает головой.
Мне грустно смотреть на черепников, некоторые лежат и не приходят в сознание. Некоторые лежат и мучаются: то все понимают, то в неведении. Санитар сказал: «Из нашего мира ушел, а в другой не приняли, вот он и мается». Крестит их рукой и читает молитвы, он из какой-то деревни. Скорее бы их в спецгоспиталь. Умирают они как-то неожиданно: поел, поговорил, лег отдыхать и умер. Уход за ними нужен особый. Мы с Ирой еле успеваем за день сделать только самое необходимое. Доктор, выходя на улицу, дала приказ на первые 4 машины погрузить черепников. Идем из домика в домик. Вот здесь лежачие раненые, почти все офицеры. Дом для офицеров, раненых и больных, стоит в середине села, от войны чуть покосившись к югу. Дом меньше всего пострадал. Стекла все выбиты и только окно с западной стороны со стеклом. Открываю дверь — с теплым паром вырывается стекло. На нарах справа лежат раненые, которые сами могут встать. Юра Сухорукое ранен в плечо, шоковое состояние. Большая русская печка занимает всю середину. Окна заколочены. Напротив печки на нарах лежат тяжелораненые офицеры. Их немного. Фашистский снайпер первыми отстреливает офицерский состав. У Юры Сухорукова пуля прошла в плечо, повредила нерв и вышла. Нагноения нет, но общее состояние тяжелое, шок. Увидя меня, он приподнялся: «Меня назначили в операционную, не хочется что-то… Наверное, скоро придут, а мы тут перессорились. Я маме письмо написал в Елец, вот оно! Отправь, не забудь… А если меня вынесут в сарай, то прядь волос отрежь и отошли на память домой. Там у меня сестренка Оля и мама Пелагея Васильевна, самые любимые… Как мне грустно…» «Юра! Так нельзя!» Красивое лицо, волнистые волосы, грустные глаза и весь он ладный, стройный, красивый. «Юра! Перестань! — крикнул тяжелораненый старший лейтенант. — Нельзя так распускаться, ты офицер! А что же нам делать? Я должен кричать, что ноги нет?!» «Юра! Все будет хорошо!» — глажу его кудрявую голову. — Успокойся! Вот и хорошо, после операции зайду и посижу!» Душа всех раненых и персонала майор Кузнецов, с переломом бедра, старается поддерживать спокойствие в домике. Он уговаривает Юру и других нуждающихся, веселит рассказами про охоту, смеется, требует газеты и журналы, читает вслух. Как-то организовал обмен надоевшей всем каши (пшенный концентрат на картофель) у старухи, вернувшейся из леса. Обойдя всех раненых по правой стороне деревушки, через несколько часов опять вернулась в дом офицеров. Вхожу, и самой стало страшно. В доме жуткая тишина. Меня не встретили шуткой или милым комплиментом, как всегда. Ира сидит и держит Юру за здоровую руку. Он как бы спит. «Как дела, Ира?» Подхожу, тру руки от мороза. У Юры глаза полузакрыты, но дыхание… Такое странное. Проверяю пульс. Да что это такое? Частый нитевидный. «Ира! Скорее доктора!» «Не надо! Она сейчас здесь была». Сердце сжимается от горя. Через несколько часов не станет еще одного человека. Дверь хлопнула за мной. Сухой мороз щиплет щеки, слезы катятся и замерзают белыми шариками на шинели. Непонятно! Почему смерть? Видимо, шок? Ветер хлещет колючим снегом и песчинками в лицо, в глаза. И вдруг тарахтенье машины. Скорее грузить черепников! Одеваем тщательно. Мороз. Как они доедут? Саша! Милый мальчик Саша! Несколько раз подходит и прощается, шапка не налезла на повязку. Привязываю на голову стеганку, как капор. Проверила всех. «Выздоравливайте, дорогие! До свиданья!» Дом опустел, остался только санитар да в углу умирающий раненый, без фамилии, неизвестный. Повязка у него с головы съезжает, санитар поправляет. Подошла. Смотрю, кусок мозгов выскочил из-под повязки прямо мне на руку. Приподняла повязку, а там месиво. Подбинтовала, положила голову на подушку. Отдыхайте.
Бегу по деревне. Поземка метет, мороз крепкий. Как-то Юра? Дверь открылась легко, место, где лежал Юра, пустое. Подошла к майору Кузнецову… и не узнаю его. Что-то изменилось в глазах, в лице. Температура очень высокая. Отечная нога вылезает из бинтов. Послала санитара за доктором. Она пришла быстро. Назначила в операционную, где все еще работала группа ОРМУ. Кузнецова положили на носилки в гнетущей тишине. Раненые, подняв головы, молча взглядами провожали его. Он попробовал пошутить: «Сестрица! Кто вам про зайцев расскажет?» Но это прозвучало как предчувствие. Санитары, закутав его одеялом поверх носилок, ушли. Ночью еще раз зашла в домик. Раненые спали, санитар сказал, что Кузнецова еще не приносили. Проснулся старший лейтенант: «Сестра! Выполните свое обещание!» «Но сейчас темно». У меня опять защемило сердце. Да! Я должна! Взяла ножницы, пошла в сарай, санитар сопровождать отказался. Тут в темноте лежали умершие. Зажгла спичку. Сразу увидала бледное, заострившееся лицо Юры. Мне очень страшно и больно. Тени от спички меняются, как бы приближаясь ко мне. Слезы мешают. Шагнув вперед, для смелости говорю: «Юра! Исполняю твою волю!» Мне стало легче, как будто бы он слышит меня.
Трясущимися руками отрезала прядь волос и вышла на улицу. Ветер перегоняет сугробы, слезы мешают видеть тропку, но стало легче. Пошла писать письмо. Ира пришла в 4 часа ночи, хмурит брови. «Умер Кузнецов», — сказала она просто. Умер!.. Я не поняла. Это невыносимо! А кто дает наркоз? Лобзова! Мы стараемся, ухаживаем, привыкаем, как к родным, а они умирают. Ира ушла, а я села на пустую кровать и уснула. Утром по-весеннему ярко светит солнце. Днем с крыш звонко капают капли, а к вечеру намерзают длинные хрустальные сосульки. Эвакуируем большую партию раненых, прибираем в домиках.
