– - Теперь поневоле будешь.
– - Почему так?
– - Я забрюхатела.
Гаврила весь опустился, у него глаза даже потускнели.
– - Что ты так пригорюнился? -- улыбаясь, спросила Аксинья.
– - Пропащее дело! -- вздохнувши, проговорил Гаврила.
– - Чем пропащее?
– - А тем… Значит, ты с своим связана теперь на весь век: потому -- будет у тебя ребенок, ты и об отце его больше будешь думать, а обо мне-то ты и позабудешь!
– - Зачем забывать? А я думаю, мы ближе друг к дружке станем. Набивался ты в кумовья-то, вот мы тебя и позовем.
– - Не в кумовья бы мне к тебе хотелось… -- мрачно сказал Гаврила.
– - Какой ты самолюб! -- тихо вздохнув, проговорила Аксинья. -- Только ты о себе и помнишь, а не подумаешь… ну, хоть обо мне. Каково бы мне было, если бы я с тобой согрешила да забрюхатела?
– - Как каково?
– - А так! Родился бы ребенок, считаться он стал бы Арсеньев, его и отцом звать, по нем по отчеству называться, -- и Арсений на него, как на свое дите, радовался б. Ведь это обман! Опять -- мое дело: всегда б он мне стал глаза колоть да о грехе моем напоминать. Вот, мол, грех-то твой, вот он грех-то! А нешто сладко на душе грех-то иметь?
– - Да велик ли тут грех! -- воскликнул Гаврила. -- Я тут ничего и греха не вижу, в чем тут он?
– - Как в чем! Скажу примером: твоя жена тебе не очень мила, а ну-ка сделай она то, на что ты меня подбиваешь, что ты на это скажешь?
Гаврила прикусил язык и долго-долго молчал. Потом он поднял глаза на Аксинью и дрожащим голосом сказал:
– - Аксюша, голубушка… ах, как я тебя люблю!
И он схватил ее голову, поцеловал несколько раз в лицо и, взявши шапку, вышел из избы.
Гаврила оставил мысль добиться с Аксиньей таких отношений, о каких он так пылко думал раньше. Это решение засело в нем прочно, и он перестал думать об этом. Он уж больше не добивался увидеть ее наедине, и они ни разу не видались так за все святки. Зато при людях они виделись чуть не каждый день. По случаю праздника грядковцы собирались то в одной, то в другой избе, сидели там, переливали из пустого в порожнее. Ходил туда и Гаврила, приходила туда и Аксинья, и им всегда было радостно видеть друг дружку. Мысли их всегда текли в одном направлении. Так, сидя у кого-нибудь в избе и принимая участие в каком-нибудь разговоре, они замечали, что лишь только кто из них что подумает, другой уже об этом говорит. Это несколько раз случалось и приводило их в веселое настроение. Они обменивались взглядами, горящими лаской и любовью, и были несказанно счастливы.
Один раз Маланья заметила ему:
– - Что это ты на людях веселый, разговорчивый, а как дома -- словно волк какой?
Гаврила смешался и не знал, что сказать.
– - Или оттого, что у нас Аксиньи Сушкиной нет?
Гаврила кинул взгляд на Маланью: но та поспешила отвернуться в сторону. Гаврила изменившимся голосом проговорил:
– - Ты к чему это сказала-то?
– - А к тому, что ты, с ней больше разговорчив, а тут от тебя слова не вытянешь.
– - А ты попробуй заставить говорить.
– - Где уж там!
– - Ну, так и нечего локотать незнамо что.
Святки прошли. На другой день Нового года с раннего утра Гаврила отправился опять на завод и, как только приехал туда, снова принялся за дела. После святок работа кипела. Для Гаврилы она была все та же: подсчет товаров, приемка, выдача квитков, отчет в конторе, -- но она была более утомительной. Дни стали прибавляться, наступили мясоедные морозы, и все десятники и приказчики очень уставали и вечер уже проводили не так, как до святок, а сидели мало и, поужинав, скорей заваливались спать.
Гаврила и до святок ни с кем близко не сходился, после святок же он совсем стал держаться особняком. Ему не по душе был весь этот народ: они все очень легко относились к жизни; в разговорах они подчас шутили над такими вещами, над которыми смеяться было нельзя. Он тогда ввязывался в разговор и пробовал навести его на серьезный лад. Но никто не поддавался его настроению: одни отшучивались, другие говорили, что такая скучная материя под стать только монахам. Гаврилы стали избегать, некоторые подтрунивали над ним; он тоже откачнулся от всех.
Зима шла быстро. Дни заметно прибавлялись, ночи делались короче. С прибавлением дня всем прибавлялось работы. Наступил март месяц. В этом месяце работа закипела как никогда. Нужно было до распутицы закончить заготовку всего, а заготовлять было нужно кое-чего много; бросились искать подвод, набавили возчикам цену. По дорогам целый день просто стон стоял. Так шло недели три. Потом небо заволоклось облаками, сделалось тихо и тепло. В ночь на Алексея божия человека пошла изморось; к утру изморось превратилась в дождь; за день дождь все делался крупнее и крупнее. Снег как-то потемнел и около дорог осунулся. Дороги начали чернеть, на них образовались просовы. В низинках показалась вода. Напрасно возчики говорили: 'Постояло бы еще денька два, пошли бог морозца', -- дорога быстро начала портиться.
К благовещенью все получили расчет. Гавриле тоже осталось делать нечего, и он отправился домой.
Старики были очень довольны его хорошими заработками. Маланья тоже как будто расцвела. Она стала увиваться около мужа, как кошка. Гаврила недоумевал. Она редко когда была такой ласковой. Но недоумение его продолжалось недолго. Вскоре он узнал причину всех ее ласк.
– - Гаврила! а Гаврила! Что я хочу тебе сказать, -- проговорила раз Маланья, заглядывая ему в глаза.
– - Ну, что? -- спросил Гаврила.
– - Ты теперь денег-то много заработал, давай наймем на лето работницу.
Гаврила криво усмехнулся.
– - Следует, конечно, что об этом говорить.
– - А что ж? Ты теперь стал вроде приказчика, а жена твоя во всякий след бегай, -- зазорно ведь.
– - Знамо, народ осудит.
– - А то не осудит?
– - Ну, ладно, оставь, что пустяки говорить! -- резко сказал Гаврила.
– - Какие же это пустяки? -- насупившись, проговорила Маланья и бросила на мужа сердитый взгляд.
– - А я говорю -- пустяки! -- еще резче проговорил Гаврила. -- Надо бы прежде с башкой собраться, чем такие речи-то поднимать.
– - Господи, вот идол-то зародился! -- воскликнула огорченная Маланья. -- Никаких резонов от тебя не принимает. У других мужья как мужья, а это -- шут знает кто такое.
И она захныкала и вышла вон из избы. Гаврила проводил ее долгим взглядом и глубоко вздохнул. Он ясно почувствовал, как далеко он стоит душой от жены, и ему стало жутко.
На третий день после приезда домой Гаврила решил сходить к Сушкиным. Когда он пришел в избу, то и
