нашего брата сделать. Затревожились мы! Кого разочтет? Кого оставит? Хорошего, думаем, не прогонит, а из тех, кто похуже. Из самых худых был я да еще один малый, со мной в зале служил, Илюшкой звали. Был он тамошний, безродный и бездомовый какой-то, по гостиницам жил с малолетства. Из себя был небольшой, рыхлый, ходил с присядкой, глядел больше вниз, а плут был порядочный. Нет в лесу столько поверток, сколько у него было уверток: гостя проведет, хозяина обставит и все сухим из воды выйдет. Хозяин к нему строг был и держал потому, что гости к нему привыкли. А я был новичок еще, у меня не было ни сноровки, ни бойкости. Кого, думаем, оставит? Кого разочтет? Мне уходить никак нельзя. В другие гостиницы не примут, а больше мне и деваться некуда. Илюшке тоже не хотелось. Сойдемся, бывало, в зале. Ну, как, говорим, быть? Я говорю: 'Не знаю'. И он говорит: не знаю. 'На наш, говорит, город и рассчитывать нечего, надо будет куда-нибудь подаваться'. -- 'Куда же, говорю, подаваться?' -- 'А в Харьков, говорит. Там всегда место найдешь'. -- 'Легко, говорю, сказать, а как до него добраться? Пешком, говорю, и трудно, и жутко, и дороги не найдешь'. -- 'А ежели вдвоем?' -- 'С кем же, говорю, вдвоем-то?' -- 'Пойдем со мной'. -- ' А ты пойдешь?' -- 'Пойду, говорит. Если разочтут, здесь тоже околачиваться будет не сладко, всю зиму прощелкаешь, а там по крайней мере все что-нибудь да заработаешь'. Думаю: 'Что ж? это дело, пожалуй, подходящее'. Ну, а ему сразу пока ничего не сказал. На другой день он опять ко мне. 'Ну, как? -- говорит: пойдем в Харьков?' -- 'Отчего ж, говорю, не пойти?' 'Пойдем, говорит, правда, будет хорошо. Там, говорит, коли не в гостиницу, так еще куда пристроимся. Какой, говорит, там город! Жизнь, говорит, там хорошая'. Расписал все, размазал как нельзя лучше. А у самого и глазки горят, и на щеках румянец. Стали мы сговариваться, когда выходить. Илюшка все это обдумал как нельзя лучше: тогда-то, мол, мы выйдем, тогда-то придем. Хозяину решились не говорить об этом до последнего часу. И захватило нас это так, что нам и дело на ум нейдет; мне стала не мила там всякая работа.
Дня за три того, как мы хотели рассчитаться от хозяина, вечером народу в гостинице никого не было, да ждать никого было нельзя. Темь такая стояла, шел дождь. Илюшка мне и говорит:
– - Пойдем, говорит, на последках погуляем.
– - Куда?
– - В чужую гостиницу.
– - Хорошо ль?
– - Первый сорт, робеть нам теперь нечего, все равно нам здесь с ним не детей крестить.
– - Я бы пошел, говорю, да у меня денег нет.
– - У меня, говорит, есть рубль, а там опосля времени авось сочтемся.
Сейчас салфетки к чорту, оделись, надели картузы и марш с заднего крыльца. Приходим в одну гостиницу. Илюшка полбутылки. Подали. Я водки до тех пор не пил. Он начинает меня уламывать выпить. Я выпил. Выпил и он. Заиграло у нас в голове! Сидим как настоящие гости: куражимся. Служащие глядят на нас, посмеиваются, мы огрызаемся с ними. Илюшка еще стакан. Выпил я и сделался сразу пьяный. Хоть песни петь, хоть плясать, хоть кверху ногами ходить! Стала во мне храбрость, как у генерала на войне. Илюшка глядел, глядел на меня и говорит:
– - Ты Катюшку прачку знаешь?
Катюшка была мещанка тамошняя, круглая сирота. Осталась у ней после отца хатка, она в ней и жила, белье стирала. Девка она была не очень чтобы казистая. Бывало, как придет к нам за бельем, ребята над ней смеются, заигрывают, а она и рта не откроет.
– - Я, говорю, знаю Катюшку.
– - Пойдем, говорит, к ней.
– - А она примет? говорю.
– - Со мной примет, я ей приятель. А тебе чтоб не было скучно, и еще раскрасавицу какую-нибудь найдем.
Вино во мне расходилось. Не долго думавши, я говорю:
– - Идем.
Взяли мы с собой полбутылки, белых хлебов, колбасы и пошли. Жила Катюшка в пригородной слободке; разыскали мы ее хатку, постучались. Она еще не ложилась. Сейчас выскочила она и спрашивает: кто там? Илюшка сказался, она впустила. Дома она в одном платье да простоволосая-то поприглядней казалась. Хатка у ней маленькая, беленькая, тепло в ней таково, на столе лежит чье-то белье, чинила она его должно быть. Сейчас она рубашки эти со стола долой да в корзинку. Илюшка на стол полбутылки, хлеб с закуской. Хошь, говорит, кутить? Катюшка улыбается. 'Отчего, говорит, не погулять, не все работать, работа навсегда при нас, а приятную компанию не всегда найдешь*. Уселись мы вокруг стола, опять выпили. Катюшка сразу раскраснелась, глаза разгорелись. Откуда ее приглядность взялась? Стала она такой хорошей, какой ее никогда не видал. Илюшка отозвал ее в сторону и что-то пошептал ей. Потом он схватил картуз. 'Ну, говорит, посидите тут, я на минутку выйду'. Заперла за ним Катюшка, ворочается это ко мне.
– - Куда, спрашиваю, он вышел?
– - Не знаю.
– - А скоро притти обещался?..
– - Може и совсем не придет…
– - Как не придет, а я куда ж денусь?
– - Ночуешь у меня…
От этих слов меня индо покоробило всего. Пришло мне в голову, что Илюшка нарочно оставил меня у Катюшки, а я с шальной-то головой хоть и радоваться этому. Помолчал я немного, пока не улеглось все во мне, и говорю:
– - Ночевать-то, говорю, ништо, коли Илюшка не осердится.
– - На что ж, говорит, ему сердиться?
– - Мало ль, говорю, на што…
А сам подвинулся к ней и облапить ее норовлю; она от меня в сторону.
– - Что ж ты?.. говорю.
– - А ты что?
– - Я, говорю, хотел обнять тебя.
– - А я этого не желаю.
– - Отчего?
– - Оттого, что не полагается.
– - Как, говорю, не полагается. Вино пила, закуску ела -- понимай свое дело.
Она поглядела на меня и говорит:
– - Какое дело?
– - Ну, вот, говорю, нешь не знаешь?
Вздохнула она и говорит:
– - Знаю, говорит, и вижу я, что не следовало бы тебя ночевать оставлять.
– - Почему?
– - Потому…
– - Ну, так, говорю, я уйду.
– - И уходи.
– - А ты не лицемеришь?
– - Чего мне лицемерить?
– - Да ты, говорю, с Илюшкой-то путаешься?
– - Ну, что ж такое? Я, говорит, его люблю; с ним я путаюсь, а с другим не хочу, пусть он в сто раз лучше. Неужто, говорит, потому, что я бедная, со всяким валандаться должна? И без меня, говорит, немало из нашей сестры потаскушек, а я такой быть не хочу.
У меня сперва от хмеля-то в голове-то шут знает што стояло, а потом, чувствую я, начинает во мне улегаться. Слушаю я ее речи, вникаю в них, вижу -- от сердца она говорит, и таким я сам себе дураком кажусь! Хорош, думаю, я гусь, нечего сказать! Правда бы, меня за дверь выпихнуть надо. А Катюшка все говорит: 'Я, говорит, и работой проживу. Одна голова не бедна, а коли бедна, так одна. Была бы, говорит, работа, а то я прокормлюсь; угол у меня свой, никто мне не мешает, никто надо мной не стоит'…
– - Все это, говорю, очень хорошо, да Илюшка-то тебе не пара, он тебя погубить может.
