бывает в покосе по вечерам. С другой стороны, от двора, ясно несло перепрелым навозом, но и то и другое было очень приятно, и Павел Анисимыч почувствовал прилив такой свежести и бодрости, что позабыл, где он и по какому случаю здесь очутился.
Прежде чем ложиться, Шкарин вышел вон из шалашки, помолился на восток, постоял с минуту, втягивая в себя воздух, и потом уже медленно, как бы с неохотою снова вошел в шалашку. В шалашке было почти темно и совсем тихо, так тихо, что слышно было, как летают в воздухе шершни и как жует за забором лошадь Павла Анисимыча. Укладываясь на постель, Павел Анисимыч опять вдруг почувствовал, что ему предстоит тяжелое и неприятное дело, и это снова давило его сердце. В глубине души своей он пожелал, чтобы этого ему совсем не предстояло.
Но это было мгновенное желание. Тотчас же он решил, что дело нужно поскорее привести к концу, что оно очень важно, что из-за этого он и здесь очутился и встреча с этим человеком для него счастливый случай. Вытянувшись на своей постели и зажмурив глаза, с забившимся сердцем, он набрался храбрости и спросил:
– - А что ж, парень, теперь, стало быть, ты так и решил жить там, где что в руки попадется?
Максимка, прежде чем отвечать, повернулся на месте, зевнул и тогда уже лениво и видимо недовольным голосом проговорил:
– - Надо как-нибудь себе хлеба-то добывать: ты меня с места-то протурил, а другого не вышло, -- чем же кормиться-то?
– - Не я тебя, а ты сам себя с места прогнал, -- пересевшим голосом проговорил Павел Анисимыч.
– - Что говорить, лиходей я сам себе, что у себя хлеб-то отбивать буду?
– - Как же ты не лиходей! Ты себе и людям лиходей, когда взялся за дело, а не исполняешь его как следует. Ты что ж думаешь задаром деньги-то получать?
– - Как так задаром? Что ж я по болотам скакал да клюкву сбирал? Тоже, чай, пас, как и люди пасут.
– - Пас, да не на положенном месте, а в чужой угоде. Какая же это пастьба?
– - Что же я со скотиной-то сделаю? Она тварь беспонятная, уж коли полезет куда, ее не скоро остановишь.
– - А ты останавливай хорошенько! -- вспоминая все прошлогодние обиды и от этого начиная мало-по- малу горячиться, воскликнул Павел Анисимыч. -- А то это какой же порядок: скотине где понравилось, так и пускай туда ходит; ведь скотина-то всей деревни, а я один, каково мне ото всех терпеть-то?
– - А ты не отлучайся от деревни-то, чорт тебя пихнул от людей-то наотлет, -- еще раз повертываясь и более грубо, видимо уже не зная что сказать, проговорил Максимка.
– - Ну, уж в этом никто никому не указ. Я сам себе хозяин, что хочу, то и делаю; это не твоего ума, брат, дело! -- горячо и задорно проговорил Павел Анисимыч.
– - Ну, терпи и нападки хозяйские.
– - Потерплю, потерплю, да и будет скажу: одного обидчика отстранил, другой объявится -- и другому то же будет.
– - А они-то на тебя поглядят! Ты их, а они тебя. У тебя, може, горло на них широко, а у них еще что- нибудь на это найдется.
Максимка проговорил это мерно, отчетливо и таким твердым и спокойным голосом, что Павел Анисимыч закипел.
– - И там осекутся: раз сделают, другой сделают, да попадутся.
Павел Анисимыч придавал своим словам такое значение, как будто они невесть как были страшны; но Максимка, очевидно, принимал это с таким равнодушием, какого Шкарину и представить себе было нельзя.
– - Эк нашел, чем грозить! -- засмеялся он. -- Ну, посадят в острог, а в остроге разве хлебом не кормят? Или в Сибирь сгонят -- и в Сибири солнце светит… Все одно, брат! Зато уж натешишься над тем, как пожелаешь! Подберешься вот к какому-нибудь пузану да чикнешь его так, что только стены останутся, а то и стен-то не будет, вот и пущай он тогда попляшет да локти погрызет: они близко, да не достанешь!
– - А чего ж ты у меня-то мало поработал? -- вдруг спросил Шкарин и закрыл глаза, как будто ожидая какого удара.
– - На первый раз будет и этого, -- опять невозмутимо спокойным голосом сказал Максимка.
– - Так это ты меня обокрал!? -- с визгом вскрикнул Павел Анисимыч и даже привскочил на месте.
– - Кто тебе сказал? Что ты? -- со смехом воскликнул Максимка.
– - Да ты сам же сейчас сознался, подлец этакий!
– - Мели, Емеля, ложись, спи знай; я не знал, что тебя и обокрали-то. Когда же это с тобой случилось- то? А? Вот ведь дело-то! А я и не слыхал. И на много свиснули?
– - Подлец ты, подлец! -- упавшим голосом проговорил Шкарин. -- Никакой совести в тебе, в мерзавце, нету. Не чаял я от тебя этого!
Павел Анисимыч так возмутился, что больше говорить не мог. Он опять лег на свое место и несколько минут лежал, тяжело дыша. В сердце его кипело и озлобление на Максимку, и жуткость при сознании существования таких отчаянных голов, и многое другое. Максимка тоже лежал молча и не шевелясь.
– - Ну, ладно, -- немного спустя и несколько успокоившись, но все еще пересевшим голосом сказал Павел Анисимыч: -- людской суд тебе не страшен, а Божьего суда ты не боишься? -- На том свете вашего брата, ты думаешь, похвалят за это?
– - Может быть, и похвалят, почем мы знаем?
– - То есть как это почем мы знаем? Священное писание-то что говорит? Заповеди-то Божии что гласят? Не убей, не укради, не пожелай дому ближнего твоего.
– - Я этих заповедей не слыхал; знаю я одну заповедь 'не зевай', вот я ее и помню, а те, знать, не для нас писаны, коли нам неизвестны.
– - Так узнавай: сам не можешь прочитать, другого, кто может, попроси, а это озорство выходит, коли я чего не знаю, то и знать этого не хочу.
– - Не озорство, а вольному воля, а спасенному рай.
– - Как же это вольному воля? По-твоему, теперь значит, всяк для себя должен уставы уставлять: ты будешь жить, как тебе вздумается, а я -- как мне вздумается?
– - А то что же? Это мне теперь по твоей дудке плясать? На кой ты мне, такой хороший!
– - И так хорошего мало, если кто силен да смел, тот все и съел. Всякий человек для себя трудится, и в закром к нему забираться -- не по-людски.
– - Нет, должно быть, по-людски.
– - Нет, не по-людски. Это волки так только делают, зато им волчья и честь, а людям, брат, другой закон даден: трудись в поте лица.
– - Что ты поешь мне барыню-то! -- чуть не вскрикнул Максимка и тоже, как Павел Анисимыч давеча, вдруг вскочил с места: -- Трудись, в поте лица ешь хлеб! Да кто от трудов-то сыт бывает? Может, ты один? Так каково тебе твоя сытость-то достается? Знаем, небось, как ты ломаешь-то! Да и сытость-то твоя -- какая сытость? Ты вот не куришь, не пьешь, над каждым лишним куском трясешься как Иуда над кошельком, а опусти рукава-то маленько, в один год все рассыплется, и ты не плоше меня живот подведешь, а то говорит -- трудись! Не своими руками люди сыты-то бывают и в довольстве-то живут, а чужими.
– - Пожалуй, есть и такие, так что же нам на них глядеть?
– - Как же на них не глядеть, когда они везде, куда ни пойдешь, куда ни взглянешь? Как кто хорошо живет, так верно чужую кровь пьет!
– - Нам такие люди не указ; они не по правде делают, они за свои грехи перед Богом ответят.
– - Ну, а мы за свои ответим. Что ж делать-то, авось не больше ихнего нагрешим.
Максимка лег на свое место, должно быть, повернулся и замолчал. Шкарину стало слышно только его прерывистое, видимо сдерживаемое дыхание. Павел Анисимыч в свою очередь повернулся и хотел было много, много сказать на это, но Максимка, заметив это, грубо прервал его:
– - Ну, будет язык-то ломать, мне спать хочется, спи и ты, а не хошь спать, ступай в иное место, а другому не мешай!
И он, должно быть, завернул голову кафтаном, так как дыхание его затихло, и Павел Анисимыч больше уже не мог слышать его.
