говорили, что он привез только восемь мешков, в лабазе божились, что отпустили десять. Хозяин положил вычесть с Григория двадцать рублей; а так как он был этим недоволен, то ему предложили обратиться к мировому судье, но при этом пригрозили, что его будут преследовать за растрату.
С этого раза на него пошли все беды. Обыкновенно Григорий по приходе домой платил подать, отдавал долги, которые жена задолжала за зиму; но в этот раз ему нечем было расплатиться, и все тягости повисли у него на шее. Старосту у них на этот год только выбрали. Это был самостоятельный, грубый, самолюбивый мужик; у него в губернском городе жило три сына, занимавшихся разносной торговлей. Зарабатывали они много, помогали отцу хорошо. Отец кичился своим достоинством и искренне презирал бедноту. В это лето на покосе староста упрекнул Григория за то, что он не заведет себе хорошей косы. Григория взорвало, и он проговорил:
– - Можно тебе, дядя Илья, на сыновней шее-то ездить, а ты бы один развернулся, -- вот мы тогда бы и поглядели.
– - Кто, я-то?.. -- закричал староста. -- Да я куда хошь… Неужель я по-вашему? Господи!..
И он начал выставлять свои достоинства. Он долго перечислял их, но Григорий упрямо проговорил:
– - Калина говорила, что с медом хороша, а мед-то говорит, что и без нее скусен.
Старосту это глубоко обидело, и он сказал сам себе:
'Ну, погоди ж, я тебе припомню…'
Припомнил он тем, что когда осенью Григорий пришел к нему за отпуском для получения паспорта из волости, староста ему отпуска не дал и потребовал уплаты всех бывших на нем недоимок. Григорий пошел с жалобой на это к земскому. Земский поручил разобрать дело волостному старшине, а старшина, разумеется, нашел требование старосты законным.
Нужно было заплатить недоимку или сидеть дома. Платить было нечем, пришлось оставаться дома. На Григория еще больше наросло недоимок и мелких долгов, совсем связавших его по рукам и, по ногам.
Парашка бродила по избе и не находила себе места. Мать приглядывалась к ней и, замечая, что девчонке не по себе, спросила:
– - Да ты что, прозябла, что ль, в болоте? Ишь, сама не своя!
– - Нет, -- смущаясь, ответила Парашка.
– - Так что ж ты такая?
Парашка, как кошка, подбежала к матери, обвила ее шею руками и проговорила:
– - Матушка, отдай меня учиться!
– - Учиться? Что это тебе, дурочка, вздумалось? -- удивилась Ненила. -- Нешто в школу девчонки идут?
– - Нет.
– - Так что же это тебе взбрело в голову?
Парашка не могла выразить своего побуждения, у ней не находилось слов для этого, и она проговорила:
– - Да так.
Ненила задумалась. Подумав, она проговорила:
– - Не по силам это нам. В училище тоже немало нужно: и платьице почище, обувь, одежду крепкую -- а где нам это взять?
Парашка затуманилась, на глазах ее навернулись слезы, она отошла в угол и уселась там, пригорюнившись. Нениле стало ее жалко, и она проговорила:
– - Вот погоди, я отцу скажу, что он думает, -- може, и отдаст.
Григорий пришел поздно. Это был высокий, крепкий мужик, прежде, должно быть, бодрый, но теперь он опустился, осунулся, движенья его сделались неуклюжими. У него было широкое лицо, с копной волос на голове, и лохматая русая борода; из-под нависших бровей светились серые глаза, сверкавшие больше нелюдимо. Он был весь покрыт овинной пылью, и от него пахло дымом. Сняв с себя кафтан, Григорий стал мыть руки. Ненила тотчас же заговорила:
– - Ты знаешь, что наша дочка-то выдумала: учиться просится!
– - Делать-то ей нечего, вот она и выдумывает незнамо что, -- угрюмо проговорил Григорий и даже не взглянул на дочь.
У Парашки замерло сердечко, она с треножным вниманием следила на отцом и прислушивалась к тону его голоса. Отец пока был совершенно безучастен; по его первым словам нельзя было и ожидать, как он дальше может отнестись к этому делу.
– - А что ж, если ей хочется, пущай идет, -- замолвила за дочь слово Ненила, -- сами мы, как пни горелые; пусть хоть дети побольше узнают.
Григорий вытер об утирку руки, поцарапал рукой в затылке, сел на лавку и проговорил:
– - Когда ходить-то? Вон еще картошка не рыта, а там будут другие дела.
– - Ну, велика ее работа! Управимся и без нее, -- что ее с этих пор заневоливать-то? Наработается за свой век!
– - Да, а на что ей грамота-то?
Парашка по тону отца заметила, что он сдается, и сердечко ее забилось. Глазенки радостно засверкали, и она стала следить, куда дальше поведет разговор.
– - Бог знает на что, -- сказала Ненила, -- очень просто, и пригодится. Девичья судьба -- темное дело, может, наука ей будет на пользу.
Григорий зевнул и проговорил:
– - На это справу нужно, а из чего мы ей соберем: поди-ка, хлебов-то сколько останется?
– - Ну, може, на ее счастие подороже продадим.
Григорий как будто задумался, потом почесал под мышкой, опять зевнул и проговорил:
– - Ну, что ж, коли охота есть, пущай походит, только, пожалуй, сама заленится.
– - Нет, не заленюсь! -- весело и уверенно воскликнула Парашка.
Отец с матерью заразились ее весельем. Григорий засмеялся.
– - А вот поглядим-увидим; если заленишься, силой будем водить.
Парашке показалось, что в избе точно стало светлей; изнуренные лица отца с матерью сделались красивей, милей, и ей захотелось броситься к ним на шею.
Утром Парашка была разбужена громким говором. Ненила с кем-то переговаривалась через окно. Парашка подняла голову и разобрала такие слова:
– - Так это правда?
– - Правда, -- ответила Ненила.
– - Ну, пусть зайдет за нашей, и мы свою пошлем.
– - Ладно, -- сказала Ненила и, обратившись к дочери, добавила: -- Слышишь, Парашка? Товарка тебе находится.
– - Кто? -- с забившимся сердцем спросила Парашка.
– - Анютка Степанова, ее мать сейчас была.
– - Вот нам охотно-то будет! -- радостно воскликнула Парашка, вскочила с постели, натянула на себя юбчонку и пошла умываться. Ненила принесла дочери новое платьице и платочек и старенькие полусапожки, купленные еще в третьем году.
– - Про года спросит, -- учила она, -- скажи, что девятый, прозвище Еремкины, зовут Прасковьей, а не Парашкой.
– - Ладно, -- сказала Парашка.
Через час обе девочки шли по дороге в Ящерино.
– - А ну-ка нас не примут? -- говорила Парашка.
