Мариам была правоверной мусульманкой первые двенадцать лет своей жизни. Потом ее выдали за Игнатия.
Обвенчали их, конечно, много позже, но перепуганной двенадцатилетней девчонкой отправили на север, в далекий и страшный Дан, ко двору Кирилла, тогдашнего короля. Братец султан постарался. Чтобы скрепить договор о пятидесятилетнем перемирии, породниться с королями Межгорья, подтвердить свою добрую волю. Продал сестру.
Мариам вспомнила долгий переход каравана по безводным холмам, по пустынным землям, ночевки в шатре, колдунью Катарину, любимицу королевы Елизаветы, будущей свекрови — да горит она вечно в аду, проклятая!
Колдуньи Мариам боялась до ужаса, до сворачивающихся в тугой комок внизу живота внутренностей, до желания бежать — с криком, зажмурившись, — в любом направлении, только бы подальше.
О межгорских колдуньях в Бахристане рассказывали страшное.
Говорили, что властны они над жизнью и смертью, что нет для них тайн — мысли самые потаенные, желания самые заветные могут прочитать они в твоей душе и в твоем разуме. Что кровь невинных девственниц — вот то, что позволяет им колдовать, и что еженедельно король Кирилл выбирает одну из девиц своего королевства на растерзание ведьмам.
Что могут они двигать горы, что землю под твоими ногами могут разверзнуть пропастью без дна, что шайтан — их покровитель и учитель, что совокупляются они с шайтаном, как с мужчиной, и от того совокупления рождаются дети рогатые и хвостатые.
И что ночные нечистые тени, проклятие Межгорья (хвала Аллаху, в Бахристане нет этой гадости!), с которыми будто бы призваны они бороться, сами есть порождение их колдовства.
Во все это Мариам тогда верила, и все это оказалось ложью.
Улыбчивая колдунья Катарина, любимица королевы Елизаветы (да горит она вечно в аду!), не пила крови девственниц, даже и мяса не ела, не только человечины, но и дичины, и даже курятины, говорила, что мясная пища мешает ей хорошо видеть.
С ночной нечистью каравану почти что и не пришлось столкнуться. Однажды только, после сильного дождя, Катарина велела развести большой костер, всыпала в огонь какой-то пахучий порошок (позже Мариам узнала, что то были толченые ягоды можжевельника) и обошла лагерь, вглядываясь в темноту. Вернувшись, сказала, что сейчас теней еще нет, но могут появиться позже, и приказала от шатров не отходить, чтобы не рисковать.
И всю ночь бродила вокруг лагеря, а утром, когда рассвело, наткнулась на труп в кустах — один из воинов, охранявших лагерь, отошел со своего поста, должно быть, по нужде. Воин был бахристанец, из сотни почетного эскорта, данного султаном сестре. (После король Кирилл отослал этих воинов восвояси, щедро их наградив). Улыбчивая Катарина в тот день была неулыбчивой, и часто плакала. А она, Мариам, теперь по вечерам старалась держаться ближе к Катарине, и просила, чтобы шатры их ставили рядом.
Глупая, глупая юность!
Она спросила тогда Катарину: «О чем ты плачешь? Он всего только воин, ты даже и имени его не знаешь!» — и сама она, Мариам, не знала имени этого бестолкового воина, первого погибшего из сотни джигитов.
Катарина сказала: «Человеческая жизнь священна — короля ли, воина, пахаря. Нет ничего священней, а он умер по глупости, и по моему недосмотру».
Ах, глупая Катарина, мягкотелая, как улитка без домика!
Мариам усмехнулась, вздохнула и раскрыла книгу, где пришлось.
Пришлось на истории добродетельной дамы Алдоны и ее усталого сердца.
Мариам перелистывала страницы, разглядывая картинки. Вот первая встреча дамы Алдоны с пастухом Яковом — юная дама сидит на белом коне, легконогом, гордо выгнувшем шею, а пастух держит в руках ягненка. Вот дама Алдона посещает больных во время мора, из корзинки ее торчит горлышко обвязанной тряпкой бутылки и булка, а по щеке катится огромная слеза. Вот дама Алдона протягивает мешок денег мастеру каменщику — так художник изобразил основание Алдоной обители милосердных сестер. А вот и кощунственная сцена — дама Алдона отказывается стать монахиней, и ее, обнаженную до пояса, бичуют черноризцы. А в конце, в качестве завершающей виньетки, художник нарисовал багряное сердце, разорванное пополам, как если бы оно было из бумаги, и большую каплю крови, истекающую из разрыва.
Книга, конечно, была рукописная — печатни в Межгорье принадлежали церкви, а ни один церковник не позволит себе напечатать эдакое. Мариам посмотрела в начало книги, потом в конец — имени переписчика нет нигде, зато на первой странице красуется гордое «Из собрания Матвея Полянского». Безумец, этой своей росписью он сам подписал себе смертный приговор. Муртаз принес две книжки с такой вот надписью, одну Мариам передала преподобному Кестусу, другую — вот эту — оставила себе. Надо бы ее сжечь, да жаль, больно забавные картинки!
Мариам засунула книгу подальше, чтобы не попалась в глаза кому не надо. Пусть она, вдовствующая королева-мать, находится и на недосягаемой высоте, а все же осторожность превыше всего. Незачем дразнить гусей. Матвей Полянский дразнил — и где он? Впрочем, сам виноват. Его настырные намеки, что, де, хватит королю Марку горевать, пора жениться снова, а Луке принести обет безбрачия, слишком раздражали Мариам, и, что опаснее, заставляли задуматься других.
И бичевали Матвея Полянского на площади перед собором, как бродячего актера, и не помогла ему ни голубая его благородная кровь, ни родство с королевской семьей.
И скончался Матвей Полянский от полученных побоев.
И туда ему и дорога.
Мариам вернулась к огню, согнала с кресла успевшую уже удобно устроиться кошку, села.
Треск поленьев не раздражал более, а, наоборот, успокаивал, навевая ленивые приятные грезы.
Грезы были о прошлом — вспомнилась коронация в соборе святого Видгорта, и как преподобный Астафий, тогдашний епископ, мазал ей лоб и ладони благовонным маслом и водружал на голову массивную корону.
Покойная свекровь, Елизавета — да разорят шакалы ее кости! — плакала от умиления, глядя на них с Игнатием, молодых, стройных, красивых. Добродетельных — да, она, Мариам, была добродетельна тогда, и после тоже.
Мариам нагнулась, помешала угли в очаге, подбросила поленьев из сложенной аккуратно рядом горки. Пламя весело заплясало, пожирая сухую древесину.
Аллах свидетель, она была добродетельна и тогда, и после, и не ее вина, что ей пришлось грешить, Аллах свидетель, не ее вина!
Мариам закрыла глаза.
Фируза, старая, сгорбленная Фируза, кормилица ее матери, ее, Мариам, нянька и воспитательница, словно бы живая, встала перед глазами. Добрая Фируза, мудрая Фируза, беспощадная к ее, Мариам, врагам и обидчикам.
Фируза подслушала разговор — не первый, как она поняла, — между матерью и сыном.
«Сын, пора что-то решать, — говорила Елизавета (лизать бы ей в аду раскаленные сковородки!), — двадцать лет уже, как вы женаты. Позволь хотя бы Катарине осмотреть ее!»
«Мама, ты же знаешь, как Мариам боится колдуний, — отвечал Игнатий. — Подождем еще».
«Сын мой, королевство больше не может ждать. Нужен наследник».
По словам Фирузы год еще, один только год согласилась потерпеть Елизавета. А потом — развод.
В Бахристане разведенная жена возвращается к отцу.
В Межгорье — к матери.
Отца Мариам давно не было в живых, не было в живых и матери. Брат, султан, в первый же день по приходу к власти прислал матери «сердечное лекарство». Мариам не винила брата в смерти матери — вдовствующая султанша тасовала претендентов (своих сыновей и сыновей соперниц), как тасуют колоду карт, и четверо султанов уже сменились на троне, изведенные ли ядом, или пораженные случайной стрелой на охоте, или тихо придушенные подушкой в благовонной духоте опочивальни. Мариам горевала, конечно, но понимала, что у брата не было выхода, если он хотел прожить долго. Хотя долго он не прожил.
Куда деваться разведенной жене в Межгорье? Бывшей королеве? Потерять в один день все — все!
