не обдумав. На самом деле землевладельцы не единственные, кто получает от общества выгоды, не прилагая для этого никаких усилий. Акционер бурно развивающейся компании, рабочий, чья производительность растет за счет технического прогресса, потребитель, чей доход увеличивается с увеличением богатства народа, - все они выигрывают от роста общества в целом. Не заработанные средства, получаемые удачно устроившимся землевладельцем, в той или иной форме поступают и каждому из нас. Проблема заключается не только в ренте, но и в любом незаработанном доходе как таковом. Вне всяких сомнений, проблема эта важна, но подходить к ее решению лишь со стороны собственности на землю по меньшей мере непродуктивно.
К тому же ситуация с земельной рентой не так катастрофична, как кажется Генри Джорджу. Скромный, но стабильный поток рентных платежей идет фермерам, владельцам домов, скромным гражданам. Даже когда мы говорим об операциях с недвижимостью в крупных городах, по природе своей связанных с высокой монополизацией рентных доходов, в дело вмешивается вечно меняющийся, подвижный рынок. Ренты не застывают на месте, как это было во времена феодализма: земля постоянно покупается и продается, ее цена определяется и пересматривается - и платежи переходят из рук в руки. Достаточно заметить, что доля рентных платежей сократилась с 6% национального дохода США в 1929 году до 2% сегодня.
Не имеет никакого значения, был ли выдвинутый Джорджем тезис цельным, являлось ли оправданным лежавшее в его основе нравственное порицание. Как бы то ни было, книгу ждал потрясающий прием. 'Прогресс и бедность' стала бестселлером, а Генри Джордж в одночасье прославился на всю страну. По мнению книжного обозревателя санфранцисского 'Аргонавта', ''Прогресс и бедность' - это главная книга за пятьдесят лет'[164], а нью-йоркская 'Тайме' написала, что 'равной ей по силе не было со времен появления на свет 'Богатства народов' Адама Смита'. Даже издания вроде 'Экземинера' и 'Кроникл', объявившие книгу 'самым разрушительным экономическим трактатом за многие годы', лишь добавляли ей славы.
Джордж отправился в Англию и вернулся из лекционного тура уже звездой мировой величины. Он выставил свою кандидатуру на выборах мэра Нью-Йорка и обошел Теодора Рузвельта, лишь немного уступив кандидату от демократической партии.
Теперь единый налог был его религией. Основав клубы 'Труда и Земли', он читал их восторженным членам лекции - как в США, так и в Великобритании. Один друг поинтересовался у него: 'Означает ли это войну? Есть ли еще надежда отобрать землю у ее собственников, не прибегая к войне, или люди слишком трусливы?' - 'Я не думаю, - отвечал Джордж, - что нам потребуется хоть один выстрел из мушкета. Но если это будет необходимо, мы объявим войну. За всю историю ни у кого не было для этого более священного повода. Ни у кого!'
'Этот крайне кроткий и любезный человек, - писал его приятель Джеймс Рассел Тейлор, - съеживался при звуке случайного выстрела, но был готов пойти войной на весь мир, если его учение не будет признано верным. Ему была присуща. храбрость... которая возводит одного-единственного человека в ранг большинства'.
Что и говорить, верхние слои общества восприняли эту доктрину в штыки. Католический священник, оказывавший Джорджу поддержку на выборах мэра, был временно отлучен от церкви, а сам Папа римский посвятил энциклику земельному вопросу. Впрочем, посланный Джорджем изящно напечатанный и переплетенный ответ был оставлен без внимания. 'Я не буду оскорблять чувства читателей обсуждением предложения, так глубоко погрязшего в бесчестье', - писал ведущий американский профессиональный экономист, генерал Фрэнсис А. Уокер[165]. Официальная экономика была шокирована его книгой или относилась к ней с легким презрением, но спорить тут было не о чем: автор произвел на аудиторию желаемый эффект. 'Прогресс и бедность' продалась большим тиражом, чем любая из опубликованных в Америке до этого книг по экономике, а Джордж стал популярным персонажем бесед в английских домах. Ко всему прочему, многие из его идей, пусть и в разбавленной форме, были взяты на вооружение людьми вроде Вудро Вильсона, Джона Дьюи, Луиса Брандейса[166]. Преданных сторонников дела Генри Джорджа несложно найти и сегодня.
В 1897 году он - старый, больной, но до сих пор неистовый - позволил вторично втянуть себя в выборы мэра, прекрасно зная, что для его слабеющего сердца это может оказаться непосильной нагрузкой. Так и случилось: Джорджа называли 'мародером', 'противником прав других людей' и 'апостолом анархии и разрушения'; прямо накануне голосования он скончался. Проститься с Джорджем пришли тысячи людей. Он был религиозным человеком - будем надеяться, что душа его отправилась прямиком в рай. Что же до репутации, то ей уже было уготовано место в экономическом подполье, где Генри Джордж и существует по сей день - полумессия, полусумасшедший, подвергавший сомнению нравственность существующих экономических институтов.
Подполье меж тем не стояло на месте, и в нем происходили вещи поважнее протестов против земельной ренты и пророчеств относительно Города Бога, что будет возведен благодаря единому налогу. Англия, континент и даже Америка были охвачены новым веянием, суть которого лучше всего отражалась во фразах вроде этой: 'Судьба уготовила англосаксонской нации ведущую роль в истории мировой цивилизации'[167]. Подобные настроения существовали и за пределами Англии; так, стоило пересечь Ла-Манш, как Виктор Гюго встречал вас словами: 'Человечество нуждается во Франции', а апологет российского абсолютизма Константин Победоносцев открыто заявлял, что отмежевание России от угасающего Запада позволит ей стать владычицей Востока. Немецкий кайзер был убежден, что Бог на стороне его народа, а главным проповедником подобных идей в Новом Свете стал Теодор Рузвельт.
Началась эпоха империализма, и картографы спешно меняли цвета, обозначавшие принадлежность затерянных уголков земли той или иной державе. С 1870 по 1898 год Британская империя присоединила к себе около 4 миллионов квадратных миль земли и 88 миллионов человек, Франции досталась такая же территория с 40 миллионами душ, Германия захватила миллион квадратных миль с проживавшими на них 16 миллионами, Бельгия выросла на 900 тысяч миль и на 30 миллионов человек. В этом соревновании принимала участие даже Португалия, увеличившая свою территорию на 800 тысяч квадратных миль, а население - на 9 миллионов.
Короче говоря, за каких-то три поколения мир изменился до неузнаваемости. Крайне важно и то, что в это же время произошел заметный сдвиг в том, как западные страны воспринимали эти перемены. Возможно, стоит напомнить, что Адам Смит с прискорбием взирал на попытки купцов брать на себя роль королей и призывал дать независимость американским колониям. Презрение Смита к колониализму разделяли многие; так, Джеймс Милль - отец Джона Стюарта Милля - называл колонии 'громадных размеров местом для отдыха богачей'[168], а в 1852 году сам Дизраэли заявил, что 'эти несчастные колонии лишь жернова на нашей шее'.
Но теперь все изменилось. Многие замечали, что Британия обзавелась империей в приступе рассеянности, но стоило империализму набрать обороты, как рассеянность уступила место предельной собранности. Витавшие в воздухе мысли лучше всех выразил лорд Роузбери, когда он назвал Британскую империю 'крупнейшим в истории мира светским предприятием, несущим добро'. А Марк Твен, присутствовавший на пышных торжествах по случаю юбилея королевы Виктории, где с гордостью демонстрировались английские колониальные достижения, записал: 'О, да, именно об англичанах писалось в Библии: 'Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю'.
Большинство людей смотрели на гонку империй одобрительно. В Англии ее певцом стал Киплинг, а общее отношение выражала популярная в те годы песенка:
Не хотим воевать, но если станем,
Кораблей, моряков и денег - достанем!
Одобрение другого рода последовало со стороны тех, кто соглашался с сэром Чарльзом Кростуэйтом. Он утверждал, что истинная подоплека отношений Британии с Сиамом заключалась в вопросе, 'кто получит право торговли с его населением и каким образом мы сможем выжать из них
