Дризен этого не заметил. Иначе бы он не добавил высокопарно: «Сегодня день вашего обручения со сценой…»
Стрепетовой было неловко. Кольцо почему-то мешало. Безымянный палец, охваченный тяжелым обручем, не умещался на своем месте и неудобно распирал руку. Рука сразу стала чужой.
Это ощущение посторонней тяжести, которую хочется скинуть и которую уже не имеешь права снять, Стрепетова вскоре напомнит своей Аннете в «Семейных расчетах». Точная жизненная деталь неожиданно сообщит сцене дополнительно обостренный драматизм.
От церемонии посвящения, кроме кольца на пальце, остался еще один вещественный след — новое бронзовое портмоне. Оно лежит на дочиста выскобленном, единственном в квартире столе. В одном отделении портмоне — сто тридцать четыре рубля, в другом — перечень почти ста фамилий благотворителей.
До круглой суммы местные меценаты недобрали, но подписной лист сочли нужным оставить.
А деньги нужны нестерпимо. Нужда подпирает так, что впору кричать от яростной боли. В жизни неважно, можно и кое-как. В юбке и чисто выстиранной кофточке даже удобней. Белый накрахмаленный воротничок и белые манжеты, — что может быть красивее? Но в театре этим не обойдешься. Попробуй сыграть женщину из знатного рода, когда на ногах чиненые туфли, присланные из Нижнего заботливой няней! Эти проклятые туфли ограничивают свободу, держат на привязи. А ведь легко и хорошо на сцене, только когда все будничное отступает и не надо думать о мелочных неприятностях, а только о том, что с тобой происходит по пьесе.
Денег, собранных публикой, пожалуй, хватит на самое необходимое.
Подписной лист Стрепетова скомкала и выбросила. Тридцать рублей вложила в конверт и отправила в Нижний Новгород. Остальные сто четыре рубля спрятала на покупки.
Позднее, когда она играла «Без вины виноватые», горькая память всякий раз воскрешала талый февральский день, лакея в красной ливрее, смятение угловатого подростка и сверкающее портмоне, поднесенное деликатными господами из первого ряда кресел. И тогда неудержимо тянуло сыграть не Кручинину, так выигрышно написанную любимым драматургом, а бродягу и «подзаборника» — Григория Незнамова.
В нем каждая черта была знакома и пронзительно узнаваема.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Своих родителей Стрепетова не знала.
В семью нижегородского театрального парикмахера ее закинуло чье-то несчастье.
Ее появление напоминало завязку старинной, знакомой по многим образцам, наивно жалостной мелодрамы. Даже погода, казалось, была взята напрокат из того же литературно-театрального арсенала.
Действительно была осень. Хлестали резкие октябрьские дожди. Полгорода было затоплено грязью. К низу Покровской улицы зыбкий дощатый тротуар совсем захлебнулся в слякоти.
Флигель, который снимал Антип Григорьевич Стрепетов в доме кондитера Кемарского, выходил прямо на улицу. Единственная ступенька крыльца тонула в мутном вечернем сумраке. Флигель тоже был мрачный, линяло-коричневый, с узкими подслеповатыми окнами.
Мальчишка, парикмахерский подмастерье, вышел запереть дом на ночь. Дверь задела какой-то сверток. Когда прошел первый испуг, выяснилось, что сверток живой.
В промокшем насквозь тощем фланелевом одеяльце был завернут ребенок. Кроме тех кусков сахара, положенных, видимо, от отчаяния, никаких опознавательных знаков не оказалось. Сдать ребенка в полицию Антип Григорьевич пожалел. Он оставил девочку у себя и дал ей свою фамилию. Священник, крестивший ребенка, выбрал для него в святцах ближайшее на неделе имя — Пелагея.
Четвертое октября 1850 года Стрепетова считала днем своего рождения.
Тайна, с ним связанная, никогда не была раскрыта.
Близкие к театру нижегородцы считали, что девочка могла быть дочерью водевильной актрисы Глазуновой, служившей в сезоне 1848/49 года. По сведениям наблюдателей, у нее был пылкий роман с гвардейским офицером Балакиревым. (Недаром героем детских галлюцинаций стал неизвестный в гвардейской форме.)
Потом гвардеец куда-то исчез, а через какое-то время скрылась и Глазунова. По подсчетам тех же заинтересованных лиц, эти события совпали с рождением девочки.
Не исключено, что правдоподобную романтическую историю сочинили. Хотя бы для того, чтоб не оставлять неразрешенных загадок. Этого нижегородские обыватели не любили. Они во всем предпочитали ясность и то, чего не знали, домысливали в соответствии с собственными представлениями. Некоторые из них говорили позднее, что Стрепетова очень похожа на мать. Но никогда не забывали напомнить, что та, не в пример дочери, была красавица.
Провинциальная жизнь у всех на глазах мало кого щадила. Соблюдать деликатность с безродным ребенком соседи считали лишним. Слово «подкидыш» вошло в жизнь Стрепетовой вместе с самыми первыми жизненными понятиями.
Рано усвоенное чувство неравноценности до крайности обострило природное самолюбие. Поля искала прибежища в душевной обособленности и внутреннем уединении.
Взрослые бывали прямолинейны и откровенно бестактны. Девочка отвечала им строптивостью, упрямым несогласием, иногда резкими вспышками протеста. Необузданная вспыльчивость странно соединялась с мечтательностью и экзальтацией. Душевное равновесие не приходило. А именно к нему стремились ее приемные родители.
Стрепетовы были добры и великодушны. Они воспитывали Полю наравне со своими детьми. Заботились об ее здоровье и нравственности. Внушали строгие понятия честности и уважения к труду. Пытались привить покорность жизненным обстоятельствам и отрезвить детские увлечения логикой обыденной прозы. Когда это не удавалось, они искренне расстраивались.
Странности их пугали. Любое отклонение от общепринятого вызывало тревогу. У приемной дочери был неуживчивый, трудный характер, ошеломляюще быстрая смена настроений, болезненное воображение. Больше всех ее понимала няня.
Евфросинья Ивановна занимала особое положение в доме. В трудные времена она прирабатывала на стороне. Няня умела все: неузнаваемо перешить старое платье, ловко уложить зимние вещи, плоить особым способом кружева, если нужно, заменить акушерку. Гонорар, получаемый в купеческих семьях, в случае надобности подкреплял скромный бюджет Стрепетовых. Няня требовала взамен уважения и даже подчинения своей воле. Перед тем, как во флигеле на Покровской появился пришлый ребенок, у няни умерла дочь. Незаживающую тоску по ней Евфросинья Ивановна вложила в привязанность к Поле.
Девочка платила ей самозабвенной любовью.
Няня и была главной воспитательницей. Ее привычки перенимались без малейшего колебания. Ее просьбы становились законом. Поля следовала ей во всем со страстью, исключающей сопротивление или даже раздумье.
Няня была религиозна до фанатизма. Девочка молилась с ней вместе. Няня всем удовольствиям предпочитала церковь. Поля готова была оставить самую интересную игру ради того, чтобы постоять на коленях в темном углу покровской часовни или послушать праздничную службу в церкви Жен- мироносиц.
По воскресеньям няня брала ее в женский монастырь. Там стояла особая благоговейная тишина, пели птицы, а в монастырском саду цвели удивительной красоты цветы. Девочке, никогда не видевшей леса или лугов, сад казался обетованной землей.
Монахини были немногословны и ласковы. В их грустной отрешенности, в их отторгнутости от обычного таилась загадка. Она неудержимо влекла.
Монахини дарили легкие коробочки с золотым обрезом. Формой они напоминали книги и пахли не то клеем, не то ладаном. Поля верила, что в каждой заключена тайна и когда-нибудь она ей откроется. А когда
