нему.
Решив разобрать и почистить стволы, я хотел скоротать время, заодно перебить сон. Опустился рядом с Джимом, протиравшим глаза кулаками, положил ружье Кати на колени и полез в сумку за ветошью.
– Дай лучше мне, – сказал он.
Голос у него был уверенный, будто у взрослого мужчины, а не подростка-матроса, каким я его представлял. За время нашего знакомства Джим заговорил со мной впервые (пара фраз на плоту не в счет). Это было довольно необычно, ведь столько уже вместе, столько пережили, преодолели, но даже словом не обмолвились.
Он пододвинул к себе сумку, взял ружье и начал разбирать его, быстро, умело, со знанием дела раскладывать детали на лоскут чистой, развернутой мною ткани.
– Где так с оружием наловчился? – поинтересовался я. – Молодец, ловко справился.
– Дядька научил. – Джим поднял на меня лицо.
И все-таки пацан-пацаном, вон как глаза от гордости заблестели. А что еще в таком возрасте надо – похвала отца или опытного наставника окрыляет, прибавляет сил. Забываются прошлые обиды – вся жизнь впереди, кажется, юность никогда не кончится.
А была ли у Джима нормальная юность? Ведь он не видел ничего, кроме Пангеи, ссыльных, не бывал на Земле. Знает про нее лишь по рассказам.
– У меня к тебе вопрос, – вновь став серьезным, произнес он.
– Валяй.
Джим покрутил затвор в руке, глядя на равнину, будто с мыслями собирался.
– Вот все, – кивнул назад, – Жора, дядька Ларс, Дед-покойник, с кем бы я ни разговаривал, утверждали одно и то же: живется на Земле плохо. Правительства там людей зажимают налогами, законами давят, в тюрьмы сажают. Мне рассказывали, что раньше были партии, они боролись между собой за власть, из-за них началась война… – Он почесал взъерошенные волосы на макушке и продолжил: – И вот открыли Пангею, куда провинившихся ссылают, типа, порядок на Земле наводят. А я думаю, как же так происходит, столько недовольных, почему? По нескольку раз в месяц ссыльных привозят.
Он посмотрел на меня, я поднял брови, собираясь ответить, только слова пытался нужные подыскать. Но Джим, оказывается, не закончил:
– Мой вопрос такой: если ссыльные, неугодные правительствам люди на Земле, большинство которых политические заключенные, так ратовали там за справедливость, почему здесь вытворяют подобное? – На мгновение он задумался и пояснил: – Здесь люди тоже грызутся между собой, власть делят, слабых эксплуатируют. Получается, они хотели лучшей жизни на Земле, но сами на Пангее поступают так, как с ними там поступало правительство.
Я озадаченно смотрел ему в лицо, а Джим все говорил:
– Ну, ясно, что плохих, как Маклейн, нельзя подпускать к власти. Только опять не пойму, чего ж все под ним ходят в городе, подчиняются?
Он перевел дух и с волнением произнес:
– Я нормально задал вопрос? Ты понял меня?
Да уж… Что тут скажешь? Неожиданно, без затей и – прямо в лоб.
– Слушай, – я потянулся за флягой в боковом кармане сумки, – ты откуда про налоги, законы, неравенство и политзаключенных знаешь, то есть понимаешь, что к чему?
– Родители меня учили.
– Кто они, кем были на Земле?
– Отец – нейроимплантологом, а мать – учительницей в школе.
– А где они сейчас?
– Умерли от чумы.
Он достал нож, сдвинул на расстеленной ткани детали, отхватил угол и стал протирать затвор.
– Прости, – я медленно отвернул крышку фляги. – Сожалею.
– Ничего. Это случилось давно.
Джим был абсолютно спокоен, даже голос не дрогнул.
– А я своих не помню, – я сделал глоток, убрал флягу в сумку. – Вырос в приюте, хм… как попал туда, помню, а что произошло с родными – нет. Будто память стерли.
Я молча просидел минуту, удивляясь собственным мыслям, никогда раньше не задумывался о родителях, кто они, кем были. Почему? Странно.
– Ты… – начал я. – Ты все верно сказал насчет людей. Всех разом не изменишь. Мы просто неспособны осознать, что…
Мне хотелось, чтобы Джим понял мою мысль, но какой у него уровень образования, я не знал.
– Что? – спросил он, отложив затвор. Взял возвратную пружину. – Что люди должны осознать?
– Отец рассказывал тебе о работе?
– Да. Очень подробно, мне нравилось его слушать. Он вел дневник, там было много научных записей.
– Тогда ты знаешь, что наш организм децентрализован, наполнен гибкими системами.
– Я понимаю, о чем ты. – Он кивнул. – У нас нет главного органа, отвечающего за все.
– Правильно. Лишь небольшое уточнение: если узел в действующей системе выходит из строя, связи перестраиваются. Ведь оторвав тебе голову, поразив сердце, печень, почки – однозначно умрешь.
– Да, но это не значит, что названные тобой органы главенствуют в организме.
– Точно. Подобным способом конструируют электронные сети, где в узлах стоят маршрутизаторы. У нас в организме тоже присутствуют сети, заключенные в оболочки, и, если один узел выйдет из строя, другие найдут способ обойти неисправность, пока та не будет устранена.
– И? – Джим перестал протирать пружину.
– Модель нашего общества имеет другую структуру. Есть строгая вертикаль власти и главный орган управления на вершине, откуда спускают указы, где решают, как поступить в той или иной ситуации. Каждый гражданин, если он законопослушный, подчиняется системе правил, законам, установленным правительством.
– Угу. – Он кивнул, глядя на равнину. – Если разрушить основной орган – система рухнет.
– Ты прав. Быстро соображаешь. На Пангее могли попытаться построить новое общество, но люди не меняются. Мы такие на генном уровне… Ты знаешь, что такое гены?
– Это… – Он замялся на миг, возведя глаза к небу. – Это наследственная память, так?
– Да, в нас поколениями предков заложена действующая модель общества, основанная на подчинении, всегда будет лидер, избранный или захвативший власть силой, уже не важно. Вот ответь на вопрос. Ты свободен? Только хорошенько подумай.
– Пожалуй… я распоряжаюсь своей жизнью, – медленно произнес Джим, – но не могу делать все, что захочу. Я вынужден… – Он кивнул. – Да, вынужден подчиняться и… И подчиняюсь воле одного человека, который управляет артелью.
– Допустим, – я поднял руку, – если не станет Ларса Свенсона?
– Его место займет новый лидер, – без раздумий отозвался Джим.
– Который встанет во главе артели, – подчеркнул я.
Джим молчал, но выражение его лица менялось – он все понял.
– Печально, – наконец произнес он и вздохнул. Положил пружину, взялся за ствольную коробку с прикладом, надавив ружьем на колени. – Неужели никогда ничего не изменится?
– Ну, – я качнул головой, – если изменится, мы с тобой не узнаем. Не доживем.
И грустно улыбнулся.
Джим посидел пару секунд без движения, переваривая наш разговор, потом взял ветошь и стал протирать ствольную коробку.
Над горизонтом гасли звезды, на небо понемногу прокрадывался рассвет. За спиной закряхтели, мы одновременно обернулись. Жора тяжело дышал, ворочался, наконец поднялся и, поморщившись от боли в ноге, кое-как сел. Продолжая морщиться, попросил воды.
Я отнес ему флягу, спросил, как самочувствие, и сказал, что он может еще немного подремать. Парень кинул мимолетный взгляд в конец тоннеля, где спала Кати, засипел и, оберегая раненую ногу, лег на
