при отце своем, соделался наследником Российского Великокняжеского престола, возрастя на прекрасных местоположениях Москву, по благословлению Петра Митрополита перенес Российский трон из Владимира, а с ним и Митрополит переселился в Москву. Остаток бора, лежащего на горе Кремлевской, окружающего Спасской монастырь, вырублен, а бывшая там монашеская обитель перенесена на Яузу и названа Новоспасским монастырем: осталась только посреди дворца — одна церковь, называемая и поныне Спас на Бору. От сего бора назван и Боровицкий мост.
Замоскворечье составляло слободы переведенцов, как были переведенские улицы и в Петербурге. Где ныне ряды и гостиный двор, тут было поле, а потом поставлены деревянные лавки, ради торгу. При сих рядах поставлена потом ради торгующих церковь Великомученицы Варвары, от чего улица Варварка и имя получила.
Жилище великих князей был Кремль, на коем месте и наша Монархиня ныне дому Императоров Российских основание полагает.
Китай стал потом жилищем мещан торгующих.
Тверская, Никитская, Воздвиженка, Дмитровка и Петровка первые населены были, и лучшие князи, господичи и дворяне на них обитали, а особливо на концах, ко Кремлю и Китаю касающихся, по близости дворца и рядов. Тверская, лежащая по хребту высшей горы, знатнейшею почиталась улицею, нося потом имя улицы Царевой, как Никитская имя улицы Царицыной, Пречистенка была улица конюшея, касаяся почти самому Боровицкому мосту и, следовательно, конюшему и колымажному дворам. На Девичьем поле косили сено на государские конюшни, а на Остоженке ставились стоги. Где ныне Земляной город, тут жили мелкие обыватели, а потом стрельцы и всякие ремесленники.
По временам Иоанна Даниловича Москва, яко центр российских земель, стала год от года размножаться. Во время великого князя Иоанна Васильевича она возсияла, ибо он увеличил Кремль и обвел его новыми стенами, гордыми украсив их башнями. Во время сына его и внука красоту свою и величие умножала, а внук его царь Иоанн Васильевич воздвиг стены и башни Китая. Царь Борис Федорович Годунов, а по нем царь Михаил Федорович, царь Алексей Михайлович, царь Федор Алексеевич еще Москву и распростирали и украшали. А потом и время и радение обитателей привели ее в то состояние, в коем мы ее видим. Но упадающие царские чертоги нe могли более стояти без страха и были готовы ко всеконечному разрушению…
Египтяне первые привели архитектуру во преизрядный порядок, но, не довольствуясь только хорошим вкусом и пристойным благолепием первоначальным, едину огромность почитать начали, от чего и пирамиды их, возносяся к небу, землю отягощают, гордятся многолетними и многонародными трудами и многочисленною казною. Греки хотя и все от Египтян и Финикиян ко просвещению своему получили, но, став лучшего и почтеннейшего на свете охотниками и введя сию охоту во весь народ, архитектуру в самое привели изящное состояние. Родилися от египетской несовершенной архитектуры три в Греции ордена: Дорический, Ионический и Коринфский: важный, нежный и цветной, разные в них размеры и расположения, но все приведены в совершенные правила и все огромностям посвящены быть могут. Некоторые думают то, что и архитектура, как одежда, входит и выходит из моды, но, как логика, физика и математика не подвержены моде, так и архитектура, ибо она подвержена основательным правилам, а не моде. Когда Готы овладели Италией, они, привыкнув к великолепию зданий римских и не проникнув того, в чем точно красота здания состоит, ударились только в сияющие архитектуры виды и, без всякого правила и вкуса умножая украшения, ввели новый род созидания, который по времени пслучил от искусных, хотя и не следующих правилам, огромность и приятство. Такого рода наша Спасская башня, но колико она не прекрасна, однако не прельстит только зрения, как башня Гаврила Архангела. Грановитая палата хороша, но с Арсеналом сравняться не может. Колокольня Ивановская достойна зрения, но колокольня Девичья монастыря более обольстит очи человека вкус имущего»…
Речь эта, характеризовавшая отношение к архитектуре прошлого большой художественной школы, возглавляемой Баженовым, закончилась неизбежным для того времени восхвалением Екатерины:
— О, собранные зрители заложения дому великая Екатерины, я желаю и устремляюся, поелико могу исполнить повеление самодержицы. Ум мой, сердце мое и мои знания не пощадят ни моего покоя, ни моего здравия. Архистратиг обладателя Вселенная! Перед твоими очами, перед самыми твоими очами, сей первый камень во основание полагается. Буде хранителем сего дома, сего замка и сего града.
Это мистическое окончание речи говорило уже о начавшемся влиянии на Баженова московских масонов (мартинистов), с которыми он сблизился через своего школьного друга Новикова.
Для рабочих после закладки устроено было угощение: им выдали двенадцать ведер вина, тридцать ведер пива и на 12 рублей 50 копеек калачей.
«Знатные особы» получили приглашение на бал к Измайлову, где веселились всю ночь. Баженов, усталый и притихший, рано оставил пир и удалился домой, чтобы в одиночестве пережить счастливейший день своей жизни.
Москва погружена в ночное безмолвие. Неказистые дома и обширные крепкие амбары чередуются с высокими, глухими заборами. Под заборами спят бездомные бродяги. Постукивание колотушек да заливистый лай цепных собак нарушают сонную тишину. Изредка прогромыхает одинокая карета, возвращающаяся с загулявшими господами.
Вскоре после закладки Баженов получил письмо от Каржавина, написанное по-французски.
«Я видел разные народы… Я измерил глубины и пучины. Иногда с риском жизни, но — все для кого и чего… все было напрасно. Лучше мне было быть башмачником, чем учиться и терять жизнь напрасно… Я хочу видеть в себе от вольной крови рожденного человека, а жизнь делает меня холопом императоров или купцов. И больно знать, что на родине, кою я всем сердцем люблю, я лишний человек».
Баженов жалел друга и считал его отъезд напрасным. Здесь, на родине, он не был бы лишним человеком, а помогал бы ему строить величайшее здание в мире…
— Беспутный Федор…
Но какой-то червь гложет Баженова. Шли месяцы, а строительство не подвигалось. Деньги отпускались все меньшими суммами и неаккуратно. Но Баженов не падал духом: война с Турцией близится к победному миру и тогда, конечно, Екатерина станет щедрее…
Однажды начальник кремлевской экспедиции Измайлов вызвал Баженова к себе и тоном живейшего удовлетворения сказал ему.
— Садитесь, любезный друг. Получил именной указ императрицы.
Баженов встал.
— Императрица, опасаясь, как бы близость основания дворца к Архангельскому собору, где погребены древние великие князья и цари Российские, не поколебала бы собора, приказала строение прекратить, а модель хранить на память будущим временам…
Баженов схватился за край стола, чтобы не упасть. Он вышел из кабинета и бесцельно зашагал по Кремлю.
— Все, все погибло…
По лицу катились крупные слезы; он натыкался на строительный материал и, явившись домой, испугал жену своим видом.
— Что с тобой?
Василий Иванович сидел сгорбившись и, уставившись в одну точку, бормотал.
— Все, все погибло…
Он не подозревал, что стал жертвой чудовищной игры Екатерины.
Баженова стали видеть в питейных домах. Вино опаляло, и в потускневшем сознании возникали образы незавершенных замыслов. Ему представлялся какой-то хаос колонн, который внезапно рушился и тяжестью обломков давил мастера. Безумно болела голова. Его друг «брегадир» и поэт Сумароков, впавший в немилость у Екатерины, сидел перед ним и пододвигал стакан с вином.
— Пей!
Баженов приходил в себя и смотрел в беспрестанно моргавшие глаза Сумарокова, одетого в заношенный кафтан с кружевным жабо и манжетами, обсыпанными нюхательным табаком. Сумароков повторил.
— Пей!
