слишком полагался на вашу собственную оценку состояния, в котором находится мальчик. И не провел обследования лично.
— Можно подумать, что у нас тут не ребенок, а тайный склад оружия, мистер Маннхейм.
Маннхейм улыбнулся, но улыбка не отразилась в его бледносерых глазах.
— Прошу вас, войдите в мое положение. Я испытываю значительное давление со стороны того сектора общественного мнения, который представляю. Несмотря на все ваши публикации и передачи, многие люди придерживаются мнения, что с ребенком, доставленным сюда таким образом и приговоренным, так сказать, к одиночному заключению на неопределенный срок, поступают жестоко и бесчеловечно.
— Мы с вами все это не раз обсуждали, — сказал Хоскинс, — и вы знаете, что ребенок получает у нас наилучший уход. При нем дежурят круглые сутки, его каждый день осматривает врач, его диета идеально сбалансирована и уже сотворила чудеса с его здоровьем. Было бы безумием с нашей стороны обращаться с мальчиком по-другому, а мы, какие ни есть, все-таки не сумасшедшие.
— Да, я признаю — вы мне все это говорили. Но вы не допускаете к себе никого со стороны, кто мог бы проверить ваши утверждения. А меня каждый день бомбардируют письмами и звонками — люди протестуют, требуют...
— А не потому ли на вас давят, мистер Маннхейм, — без церемоний сказал Хоскинс, — что вы сами заварили эту кашу, и теперь ваша аудитория возвращает вам частицу того пыла, который вы столь щедро расточали?
— Так его, Джерри-бой! — сказал Чарли Мак-Дермотт, ревизор.
— Уж слишком в лоб, — сказал Нед Кессиди. Он был юрисконсультом и всегда стоял за благоразумие.
Запись продолжалась:
— ...никакого отношения, доктор Хоскинс. Главное заключается в том, что ребенка оторвали от дома и семьи...
— Неандертальского ребенка, мистер Маннхейм. Неандертальцы' были примитивными дикими кочевниками. Неизвестно, имелось ли у них что-то похожее на дом и существовали ли у них даже семейные отношения в нашем понятии. Очень вероятно, что мы избавили этого ребенка от жалкого, скотского, убогого существования, а не похитили, как это представляется вам, из идиллической, прямо с рождественской открытки, семейки эпохи плейстоцена.
— Вы хотите сказать, что неандертальцы были животными? Что ребенок, доставленный вами из плейстоцена, — просто обезьянка, которая ходит на двух ногах?
— Разумеется, нет. Ничего подобного мы не утверждаем. Неандертальцы были людьми, хотя и примитивными — это несомненно...
— Ибо если вы клоните к тому, что ваш пленник не человек и поэтому не имеет человеческих прав, то разрешите подчеркнуть, доктор Хоскинс, — ученые единодушно сходятся на том, что гомо неандерталенсис является подвидом гомо сапиенс, так что...
— Господи Иисусе Христе, — взорвался Хоскинс, — да вы слушаете меня или нет? Я же только что сказал — мы согласны с тем, что Тимми человек.
— Тимми?
— Да, мы его тут так окрестили. Это было во всех газетах.
— И это, возможно, ошибка, — вставил Нед Кессиди. — Имя помогает созданию образа. Даем ему имя, публика начинает представлять его себе как живого, и случись потом с ним что-нибудь...
— Он и так живой, Нед, — сказал Хоскинс. — И ничего с ним не случится.
— Отлично, доктор, — продолжал с экрана Маннхейм. — Мы оба согласны с тем, что речь идет о маленьком человеке Нет у нас расхождений и в другом основном пункте, то есть в том, что вы взяли ребенка к себе самовольно, не имея на него законных прав. А проще говоря, просто похитили его.
— Законных прав? Каких таких прав? Скажите мне, какой закон я нарушил. Покажите мне плейстоценовый суд, перед которым я должен предстать!
— Если у жителей эпохи плейстоцена не было судов, это еще не значит, что у них нет прав, — невозмутимо ответил Маннхейм. — Как видите, я употребил настоящее время, хотя этот народ и вымер. Теперь, когда путешествия во времени стали реальностью, все времена сделались настоящими. Раз мы способны вмешиваться в жизнь людей, живших сорок тысяч лет назад, приходится признать за этими людьми те же права и привилегии, которые мы почитаем неотъемлемой принадлежностью нашего общества. Не станете же вы убеждать меня в том, что «Стасис текнолоджиз» имеет право проникнуть в современную бразильскую, заирскую или индонезийскую деревню и утащить оттуда первого попавшегося ребенка исключительно ради...
— Наш эксперимент уникален, он имеет огромное научное значение, мистер Маннхейм! — с пеной у рта завопил Хоскинс.
— А теперь, кажется, это вы меня не слушаете, доктор Хоскинс. Я обсуждаю не ваши мотивы, а законность ваших действий. Даже ради науки — было бы допустимо забрать ребенка из деревни современного отсталого племени, привезти его сюда и предоставить антропологам его изучать, невзирая на чувства его родителей или опекунов?
— Разумеется, нет.
— Ас племенами прошлого, выходит, такое дозволено?
— Аналогия неуместна. Прошлое — это закрытая книга. Ребенок, который сейчас находится у нас, мистер Маннхейм, умер сорок тысяч лет назад.
Нед Кессиди ахнул и энергично замотал головой, увидев здесь, вероятно, вопиюще неверный с юридической точки зрения ход, которого ни в коем случае не следовало делать.
— Бот как, — сказал Маннхейм. — Ребенок мертв, но тем не менее получает круглосуточный уход? Бросьте, доктор Хоскинс. Ваши рассуждения абсурдны. С наступлением эры путешествий во времени такие старые понятия, как «живой» и «мертвый», утрачивают свою ценность. Вы раскрыли ту закрытую книгу, о которой говорили, и уже не в силах самовольно закрыть ее. Нравится вам это или нет, мы с вами живем в эпоху парадоксов. Ребенок этот живехонек, раз вы перенесли его из того времени в наше, и мы оба сошлись на том, что он человек и с ним нужно обращаться так же, как со всяким ребенком. Что и возвращает нас к вопросу об условиях, в которых он здесь у нас живет. Называйте это как хотите: жертвой похищения, объектом уникального научного эксперимента, гостем, поневоле попавшим в нашу эру. Выберите любой семантический ярлык — факт останется фактом: вы самовольно изъяли ребенка из его родной среды без согласия заинтересованных лиц и держите его практически в заключении. Мы так и будем с вами ходить по кругу? Существует только один выход, и вы знаете какой. Я представляю заинтересованную общественность, и мне поручено удостовериться в том, что права этого несчастного ребенка надлежащим образом соблюдаются.
— Возражаю против слова «несчастный». Я неоднократно говорил вам, что...
— Хорошо. Беру это слово назад, если оно вам так неприятно. Но мое заявление остается в силе.
— Чего вы, собственно, от нас хотите, мистер Маннхейм? — спросил Хоскинс, не скрывая, что его терпение на исходе.
— Я уже говорил. Дайте нам провести обследование, чтобы мы сами могли убедиться, в каких условиях содержится ребенок.
Хоскинс на экране на миг закрыл глаза.
— Вы настаиваете на этом? Другой вариант вас не устроит? Вам непременно надо прийти и проверить все лично?
— Ответ вам известен.
— В таком случае, мистер Маннхейм, я перезвоню позднее. До сих пор мы допускали к Тимми только специалистов, ученых— я не уверен, что вы относитесь к этой категории. Мне тоже надо посовещаться со своими консультантами. Спасибо, что позвонили, мистер Маннхейм, приятно было поговорить с вами.
Экран погас. Хоскинс посмотрел вокруг.
— Итак, вы все поняли, в чем проблема. Он, точно бульдог, вцепился мне в штанину и не отцепится, как бы я ни старался его стряхнуть.
— А если и стряхнешь, — сказал Нед Кессиди, — он кинется снова и на этот раз, чего доброго,
