Лютый не выходил из комнаты, и, подсматривая за ним в дверную щель, жена видела только дрожащий комок на постели. Он просыпался в поту таком холодном, что окна покрывались изморозью, и пытался согреться под одеялом, под которым замерзал, словно в сугробе. «Не сожалея, не сожалея», — шептал он, гадая, почему путь к себе порой длиннее жизни. Вывернув судьбу, как пиджак, наизнанку, он понял, что все проживают её задом наперёд, а чтобы не сойти с ума, нужно разделить всеобщее безумие.
Но через несколько дней лихорадка прошла, и Лютый, почувствовав себя лучше, вышел на кухню. Мелко стуча крышкой, кипел чайник, и от пара запотело окно. Пуская табачный дым, Лютый чувствовал, как наваждение отпускает его, и только сейчас понял, как проголодался за эти дни. Он сварил кофе и, жуя на ходу бутерброд, заметил в углу ухмылявшегося Требенько. Его голова напоминала сдувшийся мячик, полковник протягивал к Лютому обожжённые руки, и Савелий, закрываясь, выронил чашку из рук.
Пытаясь избавиться от тяжёлых воспоминаний, он бросился за лекарством. Обыскивая комнату, >вывернул ящики стола, заглянул под подушку, проверил карманы, но нашёл только пустую банку, закатившуюся под стол. Он наступил на неё, и баночка хрустнула, как ветка в лесу или сломанная кость. Лютый почувствовал, что ему стало легче, как будто на душе было пыльно и душно, а он распахнул форточку, пустив холодный, свежий воздух.
«Я была такая красивая», — услышал он за спиной и, обхватив голову руками, заплакал.
Сунув руки в рукава плаща на вешалке, Лютый, привстав, снял его, уже надетое, с крюка и нырнул в сумерки. Он и прежнюю жизнь надел, словно плащ, но она сидела на нём, словно с чужого плеча. «Из осколков судьбу не склеишь, нет, не склеишь», — качал он головой, бродя по тёмным улочкам.
Вечер был густой, как кофе, а надкусанная луна висела над городом яблочным огрызком. «Это черти её грызут», — говорила старая саамка, протыкая луну пальцем, и Лютому стало тоскливо оттого, что ему никогда не вернуться в саамское стойбище, где узкоглазые пастухи замешивали свои песни, как тесто, а Севрюга, вытянув ноги у костра, блуждала в днях своей юности, оборвавшейся, словно разговор на полуслове.
Навстречу, сутулясь вопросительным знаком, шёл Пичугин. Морщась от холодного ветра, бившего по лицу, он бормотал что-то под нос, размахивая руками, и Лютый понял, что не он один видит призраков. Заметив Лютого, следователь замедлил шаг, а когда Савелий остановился, тоже выжидающе замер.
«Только подмигните, ну что вам стоит?!» — прочитал Лютый на измученном лице. Пичугин отрастил усы, топорщившиеся над губой, на впалых щеках синела щетина, а кончик носа нервно подёргивался.
Колючий ветер лез под воротник, а Лютый почувствовал, что тонет в беспокойных, словно прибой, глазах Пичугина, и, оседлав свою тень, прошёл мимо.
На месте летней веранды «Трёх лимонов» лежали сложенные зонты и разобранная пластиковая мебель, а стул, на котором сидел Могила, стоял в стороне, как провинившийся ребёнок: у него прогнулось сидение и подвернулась ножка, и Лютый подумал, что вещи живут дольше своих хозяев.
Кутаясь в тулуп, охранник переминался в дверях, а первые заморозки, как злые собачонки, кусали его за ноги. Лютый заглянул в окно бара, светившееся разноцветными тусклыми огоньками. От дыхания стекло запотевало, и он протирал его ладонью, пока не увидел Саама. В приглушённом свете его лицо выглядело восковым, а тёмные круги под глазами казались впалыми глазницами, набитыми землёй. Бар был окутан сигаретным туманом, и головы бандитов раскачивались в дыму, отделённые от тел.
Лютый представил, как он войдёт в бар, спустившись по протёртым деревянным ступенькам, которые сосчитает, отстукивая на перилах ритм саамского обряда. Охранник, накрыв ладонью кобуру, войдёт следом за ним, а гардеробщик заученным жестом протянет руку, чтобы взять плащ, другой рукой протянув номерок. Лютый медленно разденется, глядя в пыльное зеркало, как охранник ловит испуганными глазами каждое его движение, затем пригладит редкие волосы, обменявшись многозначительным взглядом со своим отражением, и поспешит в зал. Сдвинутые столики будут заняты, а на танцполе, переминаясь, будут танцевать парочки, и Лютый займёт свободный стул за стойкой, в самом углу, где густеет ночь и сворачивается табачный дым, мягкий, как вата.
Чтобы унять волнение, он достанет сигарету, чиркнет спичкой, прикрывая огонь ладонью, словно от ветра, прикурит и, шумно выпустив дым через ноздри, подзовёт бармена.
— На Севере люди жмутся друг к другу, чтобы согреться. — начнёт тот старую песню, дослушав которую, Савелий закажет выпивку.
Танцующие будут коситься в его сторону, а дочь, сидящая на коленях мускулистого типа с приплюснутым, почти плоским носом, нарочито громко засмеётся, запрокидывая голову. Кто-нибудь из бандитов подсядет рядом, тесно прижавшись, обыщет проворными пальцами, обдавая кислым дыханием. А потом сделает знак остальным и, выпив рюмку, которую бармен принесёт Лютому, вернётся за стол.
Щёлкнув пальцами, Лютый попросит бармена повторить и, смяв в пепельнице окурок, отправится в уборную.
Днём Лютый уже побывал в баре, когда он только открылся, стряхивая с себя сонное оцепенение, и заспанный охранник спокойно впустил его в пустой зал. В туалете, за ржавой трубой, с которой стекает вода, собираясь в лужу на полу, Лютый припрятал маленький кухонный нож, которым жена режет лук, вытирая слёзы краешком фартука.
Озираясь по сторонам, Лютый вытащит его из-за трубы, сунув в рукав лезвием вниз. Репетируя перед зеркалом, он выхватит нож и, улыбнувшись, кивнёт своему отражению. Хлопнет дверь, и Савелий, нагнувшись к крану, включит воду, делая вид, что моет руки.
— Весёлый вечер, а? — улыбнётся пьяный верзила, расстегивая ширинку перед раковиной, и Лютый закивает в ответ. — Привычка, — со смехом добавит он, и Савелий, покосившись на писсуары, поторопится уйти.
Пройдя через зал, он нагнётся к Сааму, который будет горбиться за столом, ковыряя спичкой грязь под ногтями. Прилипнув к нижней губе, будет дымить забытая во рту папироса, а на затылок сядет толстая, настырная муха. Отмахнувшись от неё, Саам заденет рукой Лютого и, обернувшись на него, выжидающе уставится слезящимися, покрытыми красной паутинкой глазами. А Лютый будет стоять перед ним, вытянув руки по швам, в одной ладони сжимая рукоятку спрятанного ножа, а в другой перекатывая камушек с могилы Севрюги-Северины, которая умирала, широко открыв рот, как будто не понимала, зачем жила.
Нагнувшись к Сааму, Лютый прохрипит: «А ведь она была такая красивая!» Саам непонимающе уставится на него, и Лютый будет терпеливо ждать, пока не прочитает в его глазах, словно отклик на пароль: «Бедные вы, несчастные, и зачем вам жить». И тогда, вытащив из рукава нож, словно шулер — пикового туза, ударит Саама по толстой шее.
Увидев, как Лютый прильнул к окну бара, Пичугин подошёл ближе, осторожно ступая по хрустящей ледяной корочке, затянувшей тротуар. Стул Могилы, за который он зацепился ногой, упал на бок, как подстреленный бандит, и Лютый обернулся на шум. Пряча руки в карманы, Пичугин смотрел на него, как нищий, просящий милостыню, и Савелий прочитал в его взгляде, что слёзы отца горьки, как полынная вода, а мечты, словно чёрствые корки, которые носишь в кармане: зубы о них сломаешь, а сыт не будешь. Подняв воротник, Лютый поспешил прочь, растворяясь в сизых сумерках.
Пичугин кинулся к окну, пытаясь разглядеть в густом полумраке зала, на кого он так долго смотрел. Чей-то взгляд защекотал затылок, и, обернувшись, Саам увидел следователя, плющившего нос о стекло. Пичугину мерещилось, будто на горле бандита зияет рваная рана, и он закрыл рот ладонями, боясь закричать, а сердце забилось, словно рыба, попавшая в сеть. Скривившись, Саам отвернулся от окна.
Ветер раскачивал фонарь, и тени, словно пьяные, шатались из стороны в сторону, а Пичугин стоял, замерев восклицательным знаком, и прохожие издалека принимали его за столб. «У судьбы столько поворотов, что чёрт ногу сломит», — думал он, вглядываясь в пустоту, и не мог понять, подмигнул Савелий Лютый или это только привиделось ему.
