еще приветливей засияло в горнице, озарив лица довольных людей, ветерок овеял их щеки, а птицы еще громче ликуя воздавали сердечное спасибо богу.
Когда я в 1833 году был в Париже, мой друг, молодой парижанин, повел меня на выставку картин. Одна из них чрезвычайно поразила нас. Там запечатлен был момент из июльских дней,210 эпизод исторический, возвышенный и прекрасный. Мой провожатый описал мне его в нескольких словах.
В дни Июльской революции, а именно, в блистательный день победы, когда каждый дом был крепостью, каждое окно — бойницей, штурмовали Тюильри.211 В рядах осаждающих сражались даже женщины и дети; они ворвались в парадные покои и залы дворца. Оборванный подросток храбро дрался рядом со взрослыми и пал, насмерть израненный штыками. Случилось это в тронной зале, и истекающего кровью оборвыша уложили на французский трон, перевязали бархатом его раны; пурпур королевского престола обагрился кровью.
Этот момент и изобразил на своей картине художник — бледное, просветленное лицо мальчика, устремленный ввысь взор, оцепеневшее тело. Обнаженная грудь, убогое платье и роскошный пурпурный бархат производили сильное впечатление.
Быть может, этому мальчику еще в колыбели предсказали: «Ты умрешь на французском престоле!» Быть может, материнское сердце грезило тогда о снежных укреплениях под Бриенном и о том, другом мальчике, что стал потом императором Франции?212 Быть может, мать мечтала о такой же судьба для своего сына? Но никогда французские короли так глубоко не волновали наши сердца, как этот умирающий мальчик в лохмотьях и царственном пурпуре.
Прошло несколько дней с тех пор, как мы видели эту картину, настали июльские торжества. Предстояло восстановление Наполеоновой статуи,213 одно народное увеселение должно было сменять другое; но первый день торжества был посвящен памяти павших. В городе были воздвигнуты алтари, задернутые траурным крепом и убранные трехцветными лентами и знаменами. На улицах звучали песни, на домах развевались траурные полотнища и флаги. Один такой алтарь воздвигли на маленьком кладбище подле Лувра; прохожим здесь вручали букетики из желтых иммортелей, повитые черным крепом, — их возлагали на могилу. Около одной могилы на коленях стояла какая-то старушка с бледным, но выразительным лицом.
— Это его бабушка! — зашептали рядом со мной два француза, с уважением глядя на старушку.
Они ушли, потом и она поднялась с колен, а мне никак было не отвести от нее взгляда. У меня из головы не шло, что старушка и есть бабушка того самого мальчика. После я спросил одного из друзей, который тоже видел картину и сам участвовал в июльских боях, где же погребено тело мальчика.
— На площади у Лувра! — ответил он, и моя догадка превратилась в уверенность. Вечером я вновь отправился на кладбище. Нескончаемый людской поток двигался в удивительном молчании. На каждой могиле теплился голубой огонек лампадки. Глубокая тишина брала за душу. Я возложил букетик на могилу, сохранив на память один цветок. Он напоминает мне о юном существе, погибшем за родину и свободу.
Приложения
Л. Ю. Брауде
Ханс Кристиан Андерсен и его сборники «Сказки, рассказанные детям» и «Новые сказки»
По-разному складываются творческие судьбы писателей, имена которых вошли в мировую литературу. Одни, прожив короткую блистательную жизнь, навсегда оставляют след в памяти современников и потомков. Другие, встретив глубокую старость, по-прежнему — авторы одного произведения, написанного в молодости. Третьи, проведя в мучительных поисках истинного призвания долгие, отпущенные им годы, понимают, наконец, что главное их творение уже создано.
Последнее целиком относится к литературной судьбе великого датского писателя Ханса Кристиана Андерсена. Почти всю жизнь он считал себя романистом, драматургом, поэтом, автором путевых очерков, а уже потом — сказочником. И хотя сказки принесли ему европейскую и даже всемирную славу, он глубоко переживал неудачу некоторых своих романов и, в особенности, пьес. Только в конце жизни Андерсен окончательно разочаровался в себе как в драматурге и романисте: «…драматические работы редко приносят мне радость…, — писал он. — Для романов у меня нет достаточно знаний…»215
Тогда же писатель трезво оценил свой истинный талант, талант сказочника, признавшись, что счастье пришло к нему в образе Музы, одарившей его богатством сказок. Он понял, что сказки его — «блестящее, лучшее в мире золото, то золото, что блестит огоньком в детских глазках, звенит смехом из детских уст и из уст родителей».216
Свою жизнь Андерсен неоднократно называл сказкой. Принято (особенно в немецком литературоведении) считать, что стимулом подобного восприятия действительности писателем послужили слова известного немецкого же естествоиспытателя и врача, друга Гете — Карла Густава Каруса, который 2 марта 1846 г. написал в памятной книжке Андерсена, что прекраснейшей сказкой является сама жизнь человека.217 Однако выражение «сказка жизни» встречалось у датского писателя много раньше, еще в 1830 г. в финале его сказки «Мертвец». И связано оно, как и название мемуаров «Сказка моей жизни», с некоторой идеализацией пережитого. Писателю казалось сказочно прекрасным то, что он — выходец из самых бедных слоев датского народа — стал всемирно знаменитым, видел множество стран и был другом многих выдающихся людей своего времени. Он представлялся себе героем арабской сказки из сборника «1001 ночи» — Аладдином, — и потому слово «сказка» у Андерсена так часто соседствует с повествованием о его собственной жизни. Литературоведческая наука удалила некоторый элемент идеализации, восторженности, присущей автобиографиям и мемуарам писателя, и теперь можно с полным правом говорить о пережитых им трудностях и совершенном сказочником подвиге жизни и творчества.
Ханс Кристиан Андерсен, почти ровесник XIX в., свидетель его крупнейших событий, родился 2 апреля 1805 г. в небольшом провинциальном датском городке Оденсе на острове Фюн в семье бедного башмачника и прачки — Ханса Кристиана Андерсена-Старшего и Анн Мари Андерсен. В доме его родителей часто не бывало хлеба, не говоря о новой одежде и обуви. Но и в этой нищенской жизни были свои радости, свой особый мир простых и вместе с тем необыкновенных вещей. Андерсен любил дом, где прошло его детство: навсегда врезалась в память сказочника чистая, тщательно прибранная комнатка в два окна, книжная полка, сапожные колодки. И маленькая кухня, ящик с петрушкой и луком за окошком, куст бузины во дворе. А вокруг — мир прекрасной фюнской природы! Все пленяло воображение мальчика: темный бор и замок с глубокими рвами, сады и дворы, заросшие лопухами, белоснежные лебеди, аисты, улитки. Родной город Оденсе, который славился веселыми народными праздниками, казался Андерсену-ребенку таинственным и прекрасным, ибо почти каждый тамошний дом был связан с каким-нибудь народным преданием. «…Мир, такой же богатый, как и в «1001 ночи», открылся предо мной»,218 — писал позднее Андерсен о сказках и преданиях детства. Воображение
