И тайну высшего призванья. И пламенных страстей порыв. И смелость дум, наперерыв. Всегда волнующих поэта, — Смесь жизни, правды, силы, света! В его неправильных чертах. В его полуденных глазах. В его измученной улыбке. Я прочитала без ошибки. Что много, горько сердцем жил. Наш вдохновенный, — и любил. И презирал, и ненавидел. Что свет не раз его обидел. Что рок не раз уж уязвил. Больное сердце, что манил. Его напрасно сон лукавый. Надежд обманчивых, что слава. Досталася ему ценой. И роковой, и дорогой!.. Уж он прошел, а я в волненьи. Мечтала о своем виденьи, — И долго, долго в грезах сна. Им мысль моя была полна!.. Мне образ памятный являлся. Арапский профиль рисовался. Блистал молниеносный взор. Взор, выражающий укор. И пени раны затаенной!.. И часто девочке смиренной. Сияньем чудным озарен. Все представал, все снился он!.. II. Я помню, я помню другое свиданье: На бале блестящем, в кипящем собранье. Гордясь кавалером и об руку с ним. Вмешалась я в танцы… и счастьем моим. В тот вечер прекрасный весь мир озлащался. Он с нежным приветом ко мне обращался. Он дружбой без лести меня ободрял. Он дум моих тайну разведать желал… Ему рассказала молва городская. Что, душу небесною пищей питая. Поэзии чары постигла и я, — И он с любопытством смотрел на меня, — Песнь женского сердца, песнь женских страданий. Всю повесть простую младых упований. Из уст моих робких услышать хотел… Он выманить скоро признанье успел. У девочки, мало знакомой с участьем. Но свыкшейся рано с тоской и несчастьем… И тайны не стало в душе для него! Мне было не страшно, не стыдно его… В душе гениальной есть братство святое: Она обещает участье родное. И с нею сойтись нам отрадно, легко; Над нами парит она так высоко. Что ей неизвестны, в ее возвышенье. Взыскательных дольных умов осужденья… Вниманьем поэта в душе дорожа, — Под говор музыки, украдкой, дрожа. Стихи без искусства ему я шептала. И взор снисхожденья с восторгом встречала. Но он, вдохновенный, с какой простотой. Он исповедь слушал души молодой! Как с кротким участьем, с улыбкою друга. От ранних страданий, от злого недуга. От мрачных предчувствий он сердце лечил. И жить его в мире с судьбою учил! Он пылкостью прежней тогда оживлялся. Он к юности знойной своей возвращался. О ней говорил мне, ее вспоминал. Со мной молодея, он снова мечтал. Жалел он, что прежде, в разгульные годы. Его одинокой и буйной свободы. Судьба не свела нас, что раньше меня. Он отжил, что поздно родилася я… Жалел он, что песни девической страсти. Другому поются, что тайные власти. Велели любить мне, любить не его — Другого!.. И много сказал он всего!.. Слова его в душу свою принимая. Ему благодарна всем сердцем была я… И много минуло годов с того дня. И много узнала, изведала я, — Но живо и ныне о нем вспоминанье; Но речи поэта, его предвещанье. Я в памяти сердца храню как завет. И ими горжусь… хоть его уже нет!.. Но эти две первые, чудные встречи. Безоблачной дружбы мне были предтечи, — И каждое слово его, каждый взгляд. В мечтах моих светлою точкой горят!.. Конечно, как и полагается всякой юной девице, к тому же — поэтически-мечтательной, Додо в то время была влюблена (Пушкину нетрудно оказалось это угадать!) — в князя Платона Мещерского. Однако молодой человек с недавних пор был женат, то есть на роль жениха для Додо никак не годился. А Пашковы
