или печаль, он не понимает меня.
Когда я была по уши загружена домом, я была рада этой тишине вечерней, а теперь она меня гнетет, давит! И он не может этого понять.
Перед самыми каникулами в моем классе (я — классный руководитель) дети разбили стекло стенгазеты и лампочку. Прихожу на большой перемене. Один мальчик, Сережа Ковалев, боится на меня взглянуть. Подзываю к себе. Отходим в сторону. «Это ты, Сережа, лампочку разбил?» — «Нет, Юлия Ильинична, мы тапочками бросались. Это Коля Стрешнев. А я вот здесь стоял». И показывает место напротив стенгазеты. «А твой тапочек, значит, сюда летел? — спрашиваю. — Значит, это ты стекло разбил?» — «А стекло, — говорит, — я». — «Завтра приноси стекло и вставь», — говорю.
На уроке спрашиваю детей: «Поднимите руку, кто разбил лампочку?» А сама знаю, Стрешнев. Молчат все. Тогда я говорю: «Нехорошо, дети. Какой-то нечестный мальчик лампочку разбил, а Сереже Ковалеву придется покупать. Вот ведь есть один такой в нашем классе!»
Я, конечно, могла бы попросить Стрешнева встать, могла бы сделать ему внушение, могла бы сказать, чтобы он завтра принес новую лампочку. Но мне была нужна не она. Мальчик должен был признать проступок. Я была рада, когда Коля Стрешнев встал, красный и пристыженный, и, глядя в парту, выдавил:
— Это я. Я завтра принесу лампочку.
Обычно муж не слышит того, что я рассказываю ему, хотя делает вид, что мой рассказ для него интересен.
— А я бы выпорол их обоих, — заметил назидательно он в этот раз. — Дольше помнится. Я уроки своего батеньки до седых волос не забуду. А твои эксперименты завтра вылетят у них из головы.
Продолжать рассказ о впечатлениях дня мне уже не хотелось…
Я боялась, что если появится клочок светлого неба, то многое может измениться в моей жизни. И это новое и хорошее появилось. Теперь я в смятении.
Я никогда не позволю себе дурного поступка, хотя я теперь и женщина, зато чувствовать, мыслить так, как мне подсказывает сердце, мне никто не властен запретить: ни муж, ни штамп в моем паспорте.
Может быть, я дурная женщина, но мне часто приходит вопрос, почему человек не борется, не отвоевывает свое счастье?
Уйди я сейчас от мужа к любимому, все осудят. Если же люди живут, не любя друг друга, чуждые один другому, они в глазах окружающих вполне порядочные. А между тем душа переполнена силой и чувством, и я расцвела бы от счастья сама и сделала бы счастливым другого.
Он окончил сельскохозяйственный. Инженер в совхозе. Приехал к нам год назад. Увидела его и показалось — всю жизнь искала. Он очень напоминает Василия, мою первую любовь.
Потом мы виделись в райисполкоме. Он развит и умен. Говорить с ним можно обо всем и без конца. Он неисчерпаем и жизнерадостен. Мы часто встречаемся. Он переехал жить в райцентр, чтобы чаще видеть меня.
Красноречивее всего глаза и жесты. Я стала понимать его. Он мне внушает, что женщина в 26 только начинает жить, и если она сильная, то изменит жизнь, не считаясь с условностями.
«Зачем ты приходишь, любовь, когда ты не счастье, а стыд», — часто спрашивала я себя. Теперь я уже не пугаю себя этим вопросом. Пришел другой вопрос: почему я должна жить только для мужа, приносить себя ему в жертву? Почему? Я поняла, что муж выдал себя не за того, кем был. Он оказался не столько наивен, сколько безлик, не столько добродушен, сколько безразличен ко всему, что не касается его, не столько тих и доброжелателен, сколько боязлив (не желает ввязываться в истории), не столько флегматичен и неразговорчив, сколько скрытен (таит мысли, в правильности которых не сомневается). Он злопамятен и обидчив. Этого я раньше не замечала. Он просто избегал столкновений.
Вначале муж говорил, что я его разлюбила. Ничего не знал. Но потом ему кто-то обо всем рассказал, и теперь моя жизнь стала невыносима. Если и раньше он не был разговорчив, то теперь вообще молчит, как бревно. Он меня просто не замечает. Если я обращаюсь к нему с вопросом, он молчит, словно лишен слуха.
Он не упрекает меня. Он истязает меня молчанием. Он хочет, чтобы я думала, что я такая гадкая, что недостойна его. Сухарь и недалекий человек!
Когда он входит, хмурый и молчаливый, как инквизитор, молча берет что-нибудь в моей комнате и молча выходит, я испытываю к нему неприязнь. Он перестал есть то, что я готовлю, и ходит в столовую.
Но хватит о нем.
Вчера я опять увидела того, о ком мои мысли, и проснулась сегодня с ощущением, что случилось что-то прекрасное, которое ворвалось не только в мою душу, но и внезапно разлилось вокруг. Казалось, оно присутствует в этих старинных с хрипотцой часах, разбивающих день на ровные, удивительно прекрасные отрезки времени, в этих коричневых с белой опушью почках, готовых распуститься зелеными листиками, и в шаловливых глазках воробья, весело раскачивающего ветку.
Я ступила босыми ногами на крашеный пол, подошла к окну, открыла его. Из сада в комнату хлынул густой весенний воздух. Я притянула к себе ветку, обсыпанную капельками прошедшего ночью дождя, и вдруг тихо запела:
После завтрака я пошла по поселку и не узнавала окружающее. С любопытством я вглядывалась в дома, в деревья, в лица прохожих, открывая везде новое, значительное, прекрасное, так или иначе связанное с н и м: улицы, по которым ходит он, ветки, которых он касается, — все стало дорого и близко мне.
Домой вернулась в полдень.
А потом пришел муж. Он взглянул на меня и все понял. Он разгадал радость, которой охвачена я. Разгадал мои мысли о том, что он бескрылый и серый. Его ужаснула мысль, что над ним будут смеяться, когда узнают, что жена ушла от него. В эту минуту он возненавидел меня непоколебимо, навсегда.
Ночью он часто не спит, ходит в своей комнате до утра. Странно, он бросил курить. Мне почему-то кажется, он стал немного другой. Если раньше его лицо было расплывчато-круглым, лишенным выражения, то теперь скулы сделались резче, между бровей обозначилась складка, а во взгляде появился блеск. Если бы я не знала, что он труслив, я боялась бы его.
Мой роман слишком затянулся. В поселке о нем уже говорят. Но я теперь не боюсь разговоров. Мы скоро уедем отсюда навсегда. Олег добился перевода. Его берут в производственное управление. Это совсем близко к городу. Час езды на автобусе.
Муж собирается в область, в командировку. Вот тогда все и решится»…
Через пять дней после отъезда мужа в город Юлию Воронину нашли у себя в комнате мертвой.
Она сидела, упав грудью на стол. На скатерти лежало запечатанное письмо на имя мужа, приготовленное к отправке в город. На конверте была марка, стоял адрес гостиницы.
Судебномедицинское вскрытие показало, что она приняла дозу цианистого калия, одного из самых сильных ядов.
Следователь районной прокуратуры Стрельцов листал объемистую папку. За дневником Ворониной, вложенном в плотный коричневый конверт, было подшито письмо, найденное на столе, около умершей.
У всякого, кто читал письмо, рождалась одна и та же мысль: почему Воронина покончила с собою в то самое время, когда обрела любимого человека, обрела счастье?
Она сообщала мужу, что уезжает с тем, кого любит, что сын по-прежнему в деревне у ее матери, что
